На перекрестке между Пречистенским бульваром и бывшей Кропоткинской улицей под самым светофором остановилась машина – синий, сверкающий лаком «Порше», столь еще редкий на московских улицах. В машине сидели двое мужчин. Водитель не отрывал взгляда от огней светофора, запрещающего поворот, а пассажир всматривался во мрак за окном – первый час ночи, Пречистенский бульвар пуст и занесен снегом, липы – точно старая гвардия у древних ворот – темные, безмолвные, безучастные и к этому сумраку, и к тишине, и к безлюдью. Зимний ветер – бездомный бродяга, словно Соловей-разбойник свистит, сбивает с голых ветвей смерзшиеся комки снега.
На улице – ни души. Вон только собака бежит через дорогу – худющая, костлявая дворняга, рыжая и страшная. Торопится что есть мочи, подскакивает на трех лапах, поджимая искалеченную, затравленно оглядывается по сторонам. Боль и злоба в собачьих глазах, голод и тоска. Скалит дворняга зубы на синего металлического, дурно пахнущего бензином пришельца и скрывается в темном переулке.
И снова пуста улица, и только свистит ветер. И мерцает в ночи багровый огонек – то ли фонарь, то ли сломавшийся светофор на перекрестке.
Пассажир «Порше» взглянул на часы, нетерпеливо сказал водителю:
– Ну же, мы опаздываем. Нас ждут через двадцать минут.
Водитель смотрит на него искоса.
– Обычно я не нарушаю законов в чужих городах и не имею дела с полицией, это не в моих правилах, но раз мы опаздываем… – Он мягко трогает машину с места и едет на красный свет.
«Порше» словно влипает в асфальт стремительной мощной тенью.
– Я не намерен сегодня опаздывать, – ворчит пассажир. – Я вообще не намерен опаздывать. У меня тоже свои правила, не забывай. – Он вздыхает и смотрит в зеркальце. Он – плотный, лысоватый мужчина средних лет, с усталым обрюзгшим лицом. Одет в отличное пальто от дорогого европейского портного, под коричневым в золотистую крапинку кашемировым шарфом виднеется воротничок белоснежной сорочки. – Я не намерен опаздывать. Туда, куда мы едем, опаздывать не принято. И вообще, это только здесь у нас, в родных пенатах, у отеческих гробов, опоздание – вещь, вполне совместимая с порядочностью. Ее тут искупают простые извинения. Но там, там, друг мой, где я провел почти четверть века, никто никуда давно уже не опаздывает. Это повсеместно дурной тон. Европа давно уже живет по своему собственному времени.
– Прошу прощения, шеф. – Водитель чуть усмехнулся, он был тоже средних лет, горбоносый и смуглый и говорил с каким-то странным акцентом. Так говорят на родном языке те русские, которые родились за границей – где-нибудь в третьем, а то и в четвертом колене эмиграции. – Простите, я всегда забываю, что вы жили в Париже.
– А ты в Сиднее. Знаю, помню. Но все равно не надо язвить, мой друг. Я не забываю, что мы – осколки одной старой, некогда разбитой вазы. Твои дворянские предки – беглецы от всех революций, мое голодное военное детство, твой австралийский колледж – это ведь был полупрофессиональный ринг в Алис-Спрингс, – видишь, я ничего не забываю, и мой побег в семьдесят первом, сразу же после нашей выставки «Москва – Париж».
Я ведь боялся пули тогда, смертельно боялся. И там, в аэропорту Ле Бурже, когда очертя голову перепрыгнул через таможенный барьер, и потом все эти долгие годы моего невозвращенчества . Все это время, когда я ходил по улицам, сидел в кафе, работал у себя в мастерской, я всегда боялся пули. Отсюда, со своей родины. И я привык быть пунктуальным, ибо дорожил каждой минутой той моей сумасшедшей жизни. И даже когда я стал богат и знаменит, когда успокоился наконец, я не изменил этой своей привычке… И вот, стоило мне только попасть в качестве гостя в эту мою такую родную и такую скудно любимую мной страну, как я снова возвращаюсь к… Нет, здесь, впрочем, кое-что тоже изменилось, пока мы не гуляли под этими липами на этом московском бульваре. И… в общем,
