– Сегодня, – начал свою речь президент Соединенных Штатов, – глядя в небеса, мы теряемся в догадках и задаемся множеством вопросов.
«Мягко говоря», – подумал Мэтт Уилер.
Он вгляделся в серьезное лицо президента, окруженное голубоватой аурой телеэкрана. Как обычно бывает с президентами, после избрания он заметно постарел. За последние две недели, как показалось Мэтту, – особенно.
Мэтт прибавил громкость и открыл двери патио.
В гостиную хлынул холодный воздух. Включился термостат, теплый пол начал нагреваться. Президент брал продолжительные паузы, во время которых отчетливо слышался монотонный гул горячего металла.
Снаружи было холодно, однако ночное небо прояснилось впервые за этот дождливый март. Мэтту наконец удалось лицезреть явление, почти неделю повергавшее в ужас весь мир. Конечно, он видел его на фотографиях и на своем девятнадцатидюймовом «Сони». Но одно дело – видеть это по телевизору, и совсем другое – на собственном дворе. В Орегоне, в небе над Бьюкененом – безлунном, темном, с яркими россыпями звезд.
Он взглянул на часы. Пять минут одиннадцатого. На востоке, в столице, был уже второй час ночи. Президент выступил несколько часов назад. Во время прямого эфира дочь Мэтта Рэйчел была на репетиции оркестра… разучивала марши Сузы[1], пока президент объявлял о событии, которое могло предвещать конец света. Мэтт записал речь от начала до конца. Все каналы повторяли отрывки в начале каждого часа, но Мэтт решил, что дочь должна посмотреть обращение целиком. Особенно в этот день. Пока небо ясное.
Мэтт поспешил вернуться в дом, в свое теплое укрытие.
– Рэйчел? Милая, пора выходить!
После ужина Рэйчел заперлась в своей комнате, перебирая фотокарточки в семейном альбоме. Всякий раз, приходя в плохое настроение, Рэйчел раскладывала старые снимки на покрывале, разглядывала их и складывала обратно в альбом из искусственной кожи, в известной только ей последовательности. Мэтт никогда не мешал, хотя и беспокоился, когда дочь вот так скрывалась в прошлом, раскладывая перед собой семейную историю, как карту, в поисках поворота, на котором она сбилась с курса.
Но этот ритуал успокаивал ее, и Мэтт не хотел лишать дочь ни минуты, проведенной в покое. Когда умерла Селеста, Рэйчел было семь, и Мэтт рассчитывал, что воспоминания о матери, пусть и грустные, помогут ей продержаться в эти трудные дни. Надеялся.
Она вышла из комнаты, одетая ко сну – ночнушка и розовый фланелевый халат. Удобная одежда. Рэйчел уже исполнилось шестнадцать, и Мэтт порой удивлялся тому, как быстро она выросла. Все родители чувствуют то же самое, но Мэтту казалось, что дочь повзрослела в мгновение ока. Впрочем, в этот день было иначе. В этот день, облаченная в старенький халат, она выглядела на двенадцать. Ее глаза были затуманены, во взгляде, похоже, читалась легкая обида. Быть может, она снова ощущала себя двенадцатилетней и как бы говорила: «Не заставляй меня смотреть на это. Я еще маленькая».
Они вместе вышли на улицу.
– Впервые в истории человечества, – говорил президент, – нам светит новая луна.
– Какое огромное небо, – заметила Рэйчел.
«Больше, чем казалось прежде, – мысленно согласился Мэтт. – И враждебнее». Но произнести это вслух он не мог.
– Красивая ночь.
– Холодно, – поежилась дочь.
Дом стоял на вершине холма. Мэтту всегда нравился вид, открывавшийся со склона. Он указал на восток, где над десятком темных крыш возвышался поросший пихтами хребет. Макушки деревьев будто цеплялись за звезды.
