2000 год
Московское небо качалось, ворочая серые массы створожившихся облаков, и сыпало пеплом. Денис медленно моргнул, пытаясь сфокусировать взгляд на летящих сверху мелких хлопьях. Пепел? Значит, всё уже произошло? Но почему тогда я до сих пор жив?
Небо ещё раз качнулось и замерло. Пепел продолжал падать, и Денис не сразу понял, что это всего лишь снег.
Снег. Не пепел. Весенний снег. Ничего ещё не было…
Он с трудом разомкнул слипшиеся губы в надежде поймать ртом снежинку – нестерпимо хотелось пить. Но снег над ним останавливала незримая преграда.
Стекло… Надо мной стекло. С неба падает снег. Ничего ещё не было…
Мысли переваливались тяжело и неуклюже, сталкиваясь раздутыми боками и наползая друг на дружку, пульсируя в голове тупой горячей болью. Чья-то лапа схватила Дениса за волосы и рванула вверх. Шею прострелило, мир кувыркнулся, пустой желудок беспомощно дёрнулся до самого горла. Перед глазами обозначились дерматиновые плечи автомобильных сидений, а в прорехе между ними, сквозь влажную пелену, размазанную дворниками по лобовухе, сигаретным огоньком тлел красный сигнал светофора.
Лапа вновь потянула Дениса за волосы, пытаясь привести его в ровное сидячее положение, чтобы не заваливался ни назад, ни вперёд. Красный сменился зелёным, и машина продолжила движение, а серое небо наверняка опять закачалось, но Денис его уже не видел.
– Кафир, живой? – прохрипел над ухом грубый бас с чеченским акцентом. – Погоди дохнуть, рано, рано! – приказал и добавил, словно харкнул: – Русская свинья!
Денис совсем не помнил, как его везли из Чечни в Москву. Память обрывалась на всаженной в вену игле во всё той же сырой холодной яме, в которой его держали несколько месяцев практически без одежды и еды.
«Это тебе на дорожку, кафир! Так у вас говорят?»
Кажется, он и сейчас был под чем-то тяжёлым, но, видимо, на меньшей дозе, раз пришёл в себя.
В голове, одно за другим, всплывали, словно густые пузыри в кипящем киселе, воспоминания, выстраиваясь в цепи событий последних недель плена. Он остался один – остальных либо замучили, либо обменяли. На последнее ещё могли надеяться срочники, но не контрактники, – контрактников убивали, да так, чтобы их потом сложно было опознать. Денис был контрактником.
– Тебе подарок, кафир! – однажды сообщил боевик, приходивший его пытать, и расхохотался сиплым лаем. – Ты сдохнешь не здесь, а на своей родине!
С тех пор по лицу его больше не били. Стали лучше кормить – чтобы он смог двигаться без поддержки, не шатаясь. А сейчас, застегнув на нём пояс шахида, везли в московское метро. В самый час пик они, запустив таймер, посадят Дениса в вагон в середине состава на конкретной станции, а сами останутся снаружи. Бомба взорвётся через две минуты – на одном из самых длинных перегонов.
В московском метро. В час пик…
В плену Дениса заставляли снять крест, принять их веру и умереть героем, на что он отвечал очень кратко и нецензурно – сквозь зубы, от боли стиснув челюсти до скрежета, и чувствовал, как на губах при каждом выдохе надувались и лопались тягучие кровавые пузыри. Он не надеялся выжить и хотел лишь одного: чтобы поскорее убили. Но не так.
Не так…
Пусть бы запытали, как сержанта Токарева, заживо освежёванного у Дениса на глазах. Но не так – подорвав его в толпе гражданских, превратив в террориста, в своего подельника, в невольного пропагандиста их извращённых идей.
Пустой желудок в очередной раз болезненно скрутило рвотным спазмом.
Денис прикрыл глаза, пытаясь сосредоточиться и продраться сквозь липкий наркотический туман.
Может ли он что-нибудь сделать? Успеет сделать хоть что-то?
В вагоне у него будет две минуты. Две минуты – это много, это очень много, когда твои руки, ноги и язык, а главное – голова служат тебе без перебоев, а не так, как сейчас, словно деревянные.
