I
Заседание Попечительского совета затягивалось до ночи. Глава совета уже собрался развлечь высокое собрание и начал рассказывать анекдот, и тут раздался долгожданный звонок. Схватив трубку, председатель свободной рукой замахал всем присутствующим, объявляя перерыв, мол, сходите куда-нибудь, прогуляйтесь. Все стали выходить.
Через пустую приёмную, в которой по случаю позднего часа уже не было секретарши, Фарн вышел в холл, оттуда прогулялся по тёмному коридору, затем зашёл в студенческий туалет. Он уже мыл над раковиной руки, когда рядом пристроился ещё один муравей. Тот был из новых попечителей, избранных лишь недавно, но уже заимевших в совете немалую силу. Их сила была в их простоте.
– Кажется, в прошлый раз мы толком не познакомились. Меня зовут Гаврон, – сказал муравей и протянул ещё мокрую руку.
Фарн тщательно вытер бумажным полотенцем свою правую, оставив комочек на всякий случай в левой, и тоже протянул руку.
– Фарн.
Рукопожатие вышло влажным, но сильным.
– А кто вы по образованию?
– Познавший жизнь, – усмехнуся Фарн. – Хотя по первому – учитель географии и биологии.
– Ну понятно. А я, как вы можете подумать, шахтёр.
Да я и подумал, снова усмехнулся Фарн, но уже про себя. «Шахтёрами» в народе называли сотрудников ТСС, то бишь Тайной следственной (или, может, сыскной или, снова до кучи, секретной) службы – так по-разному муравьи раскрывали аббревиатуру, соглашаясь лишь в том, что её агенты в последнее время усиленно рыли во всех направлениях.
– А чем сейчас занимаетесь? – последовал новый вопрос «шахтёра».
– Производством дверей и лестниц, – ответил Фарн.
– Лестниц! – выделил голосом Гаврон и чуть поднял указательный палец своей жёсткой красной руки с твёрдыми колючими волосками. – И, конечно, лицензию на производство лифтов вам всё никак не дают?
– Конечно, – ответил Фарн и внимательно посмотрел на этого муравья, нарочито исказившего слово «лицензия». Было произнесено как «лишенсия».
Судя по двусложности имени, Гаврон относился ко второму ген-поколению муравьёв, к более высокой касте, чем Фарн, да и с виду он меньше походил на простую рабочую особь. И всё-таки. Голова у него ещё очень походила на красную недозревшую сливу, косо посаженную на тонкую шею, да и плечи, на которых держался костюм средней ценовой категории, были слишком узки. Однако фасеточные глаза, расположенные по бокам головы, смотрелись уже не таким большими, как у представителей низшей касты, а по форме стремились к тому эталону красоты, который в народе назывался «как у испуганной лошади» – пусть они по-прежнему не имели ни осмысленной глубины, ни более-менее различимых зрачков. Рот у Гаврона тоже был поскромнее, посимпатичнее, с претензией на приобретённое благородство, хотя жвалы пока лишь только стремились к рудиментарности, а вот усики-бровки уже были короткие, что называется, косметически ущемлённые.
Всё это Фарн отметил по себя чисто машинально. Сам он вышел из той среды, где никто не мог произвольно менять облик и функции своего организма, но зато мог гордиться, что нынешнего своего положения в жизни он добился исключительно сам, своей головой, уж с какой ни появился на свет.
Туалет они покинули вместе, на ходу перекинулись ещё парой фраз, а потом уже Фарн не сумел отказать Гаврону в его желании вместе покурить. В коридоре они открыли окно, то, чья рама наиболее легко поддалась, и уселись на подоконнике.
Гаврон тотчас вспомнил какую-то историю из студенчества и пустился в долгое описательство, Фарн вежливо отреагировал. Вдруг сверху раздались стуки, они приближались, то гулкие по железу, то глухие, шмяк-шмяк – по бетону. Стуки становились всё громче, и вскоре мимо пролетело тело какого-то муравья. Бедняга размахивал всеми конечностями, как будто был ещё жив. Может, и.
