Я не могу убежать.
Ноги вязнут в топкой грязи, не
слушаются меня, как ватные, как чужие, не родные мне ноги. Дом
где-то рядом, я помню, но не помню дорогу, направо или налево,
какая улица? Но если я не смогу идти, нет разницы, где мой
дом.
— Зачем ты бежишь? — говорит
сестра. — Пара уколов — и будешь как новенькая.
Но у меня же нет
сестры.
Я должна бежать. Ноги,
пожалуйста. Где мои ноги?
Цепляюсь за ограду,
подтягиваюсь, но руки тоже слабые, отвратительные, от них никакого
толку. Пихаю себя вперёд, чтобы перейти эту незнакомую улицу, чтобы
добраться до дома, чтобы никто не кричал мне на ухо:
— Шизофрения характеризуется
значительными нарушениями в восприятии реальности и изменениями
поведения!
— Я читала, — шепчу в ответ,
съёживаясь, сердце колотится в животе.
Мне нужно домой. Только не могу
вспомнить дорогу.
— Камилла, подожди.
Выхожу из воды, босые ноги
скользят по мокрым доскам, отчаянно держу равновесие, но всё равно
падаю, и снова с трудом встаю. Шаги совсем рядом, я чувствую
дыхание в затылок, я чувствую, как меня хватают за одежду, как руки
стягивают за спиной тугими бинтами, как голос бормочет:
— Знаете, звоночки были ещё в
детстве.
Да не хочу я всё это слушать. Я
просто хочу домой.
— Подожди, послушай
меня.
Вырываюсь из чьих-то рук, бегу,
как могу, к дому, только это не мой дом, не тот подъезд, не та
стена, не тот тополь под окнами, бегу и бегу вперёд, бегу через
лес, листья хлещут меня по щекам, я бегу и бегу, острые ветви
царапают обнажённые плечи, камни вонзаются в босые ступни. Ветер
такой холодный. Раздувает волосы, продувает до самых костей. Так
холодно, что не вдохнуть, ледяной воздух царапает горло. Жарко,
нечем дышать.
Да где же мой дом. Мне нужно к
маме.
— Мам?
Стою перед дверью, подъезд номер
восемь, ключ не подходит к замку, ломается в руке, как печенье, я
дёргаю ручку, ещё раз, и ещё, и ещё, пока дверь не распахивается и
я не падаю внутрь, захлёбываясь ледяной водой.
— Пара уколов…
— Мам!
— Да что же такое с тобой, как
тебя остановить сегодня?
Перед глазами мелькают чьи-то
рыжие волосы, я бегу на шестой этаж пешком. То вверх, то почему-то
вниз, по коридору и снова по лестнице, лестница вообще не
кончается, опять второй этаж, почему?
— Мама!
Кричу изо всех сил, так, что
болит живот, но слышу только свой жалобный хрип, слабый,
беспомощный, бесполезный. Лестница не кончается, не кончается,
третий этаж, снова второй, снова третий. Ноги тонут в ступенях,
сердце бьётся в горле, и за спиной совсем рядом голоса
шелестят:
— Звоночки были. При наличии
диагноза у родственников первой линии риск развития заболевания
повышается на десять-двадцать процентов. И были же
звоночки.
Звоночки. Звоночки.
Знакомая дверь на шестом этаже
обита коричневой кожей, я жму на звонок с размаха, до боли бью по
нему ладонью, стучу кулаками в дверь, пинаю её ногами.
— Мама!
Кричу и не слышу ни звука. Бьюсь
в дверь, раз, два, три, но двери нет, четыре белых стены вокруг,
облупившаяся штукатурка, холодный кафельный пол, и мои разбитые
коленки, я же опять бегала, опять упала, опять порвала колготки,
может быть совсем больше не идти домой?
Сижу на полу, сжавшись в комок,
обняв колени, закрыв глаза, спрятав лицо за волосами, глотаю
горькие слёзы, и вздрагиваю всем телом, когда чьи-то тёплые руки
посреди ледяной пустоты обнимают меня за плечи. И ласковый голос
шепчет:
— Ну всё, хватит кошмаров. Давай
просыпаться, Камилла.
***
В театральном фойе, под конец
антракта спектакля «Фауст» я увидела его в самый первый раз и,
разумеется, не обратила никакого внимания. Роскошное вечернее
платье его спутницы заинтересовало меня гораздо сильнее: я изнывала
от влюблённости в это платье до конца вечера, а потом ещё несколько
дней страдала от разбитого сердца.
