Широкая синяя Нева, до моря рукой подать. Именно река определила решение Петра заложить здесь город. Он дал ему свое имя.
Но Нева не всегда бывает синей. Нередко она становится черно-серой, а на полгода замерзает. Весной толстый невский и ладожский лед тает, и огромные льдины несутся к морю. Осенью дует ветер, и туман окутывает город – «самый отвлеченный и умышленный город на всем земном шаре»[2].
«Мне сто раз, – говорил Достоевский, – среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: „А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?.. Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится, – и все вдруг исчезнет…“»[3] И вновь северный горизонт станет голым и ровным, а на опустевших каналах невозмутимый чухонский рыбак будет забрасывать удочку – как в XVII веке, прежде чем Петр затеял весь этот переполох.
Переполоху следовало бы подняться столетием раньше. В ту пору казалось, что новая династия Годуновых поведет Русь по пути европейских народов. Да русский народ не пожелал Годуновых, и юный царь Федор – красивый, умный, образованный – был убит. О нем не сложили ни песен, ни сказок. Неизвестно, где он похоронен. А когда наконец явился Петр, все пришлось начинать сначала. Россия опаздывала на целый век.
Он поспевал повсюду, не задумываясь, к чему могли привести его дела и замыслы. Трудился не покладая рук: строил города, прокладывал дороги, создавал флот. Вырастил арапчонка, сироту, освобожденного им из турецкого плена, – будущего прадеда Пушкина. Петр дал России и Петербург, и Пушкина – два неиссякаемых источника русской поэзии.
Летом по широкой – вшестеро шире Сены – синей Неве от Медицинской академии до Академии наук ходил пароход; великий Менделеев, создатель периодической таблицы, ездил на нем в гости к профессору Бородину, известному химику, на досуге сочинявшему оперу «Князь Игорь».
На берегах Невы кипела университетская жизнь. Ни в одной другой столице мира не теснилось вдоль набережных столько научных и учебных заведений: Академия наук, Академия художеств, Медицинская академия, Санкт-Петербургский университет, Историко-филологический институт, Горный институт, Морская академия. Конечно, были в городе и другие, не менее важные кварталы, и другое общество, но они нисколько не занимали ни ботаника Бекетова, ни члена всех европейских академий Бутлерова. Для них главным событием года мог стать приезд в Петербургскую академию гейдельбергского ученого или недавнее открытие, сделанное Пастером в далеком Париже.
В своих уютных просторных квартирах, забитых книгами мирных библиотеках, лабораториях с новейшим оборудованием они упорно трудились во славу молодой российской науки.
Их эмансипированные супруги жили собственной напряженной жизнью; обремененные детьми, они успевали читать братьев Гонкур, переводить Бальзака и Виньи, готовили реформу в женском образовании. Их превосходно воспитанные и образованные дочери ездили за границу, любили Листа и Берлиоза и обожали светское общество: каждую неделю они устраивали танцевальные вечера для отцовских студентов.
На этих вечерах царила непринужденная, веселая обстановка. Пожилые профессора, бородатые и длинноволосые, в долгополых сюртуках, играли в карты. Дамы за самоваром судачили обо всем на свете: о литературе, педагогике, семейной жизни. А молодежь – будущие светочи науки – одни еще неуклюжие, а другие, напротив, чрезвычайно светские, приглашали на вальс барышень с осиными талиями, большей частью уже предпочитавших Шатобриану Стендаля.
