Карету качнуло, и мне пришлось ухватиться за край сиденья, чтобы не свалиться на пол. Сидевший напротив меня пожилой мужчина не сдержался и выругался сквозь зубы. Но как более опытному путешественнику, привыкшему путешествовать именно в экипажах, держать равновесие в качающейся карете ему удавалось куда лучше, чем мне.
– Дороги – это вечный бич нашей необъятной страны, – проговорил я, выпрямляясь. – Но ради бога, не до такой же степени! Если дорога, соединяющая две столицы, находится в таком жутком состоянии, то что можно говорить о других?
– Почему вы спрашиваете это у меня, ваше величество? – Васильев, с которым я делил сейчас карету, подтащил к себе трость и опёрся на неё обеими руками, чтобы хоть так обрести равновесие в раскачивающемся экипаже.
– Потому что, Алексей Иванович, передо мной сидите вы, – любезно пояснил я, мерзко улыбнувшись. – Если бы я ехал в одной карете, ну, к примеру, с Макаровым, то спросил бы у него.
– Мне вообще не очень понятно, почему вы решили проехаться в карете, ваше величество, – он тяжело вздохнул и положил подбородок на лежащие на трости руки. – В вашем возрасте можно всю дорогу провести в седле. Погода стоит волшебная, тепло, солнышко на небе…
– Пыль и невозможность выяснить очень важные для меня вещи, – перебил я его. – Такие, как, например, плохое состояние дорог.
– Вот только я не смогу ответить вам на этот вопрос, ваше величество, – Васильев улыбнулся краешком губ. Он меня не боялся. Похоже, считал, что уже отбоялся своё. – Дороги никогда не входили в мои компетенции.
– Да, это точно, – я задумчиво посмотрел в окно кареты. Мы ехали мимо какого-то поля, засеянного то ли рожью, то ли пшеницей, я не слишком хорошо разбираюсь во всех этих злаковых. Нет, гречиху от кукурузы точно отличу, но вот эти колосья, да ещё проезжая мимо них в карете, ой, вряд ли. – Это рожь, или пшеница? – спросил я у Васильева, который никак не мог понять, что мне от него надо.
– Это рожь, ваше величество, – взглянув в окно, ответил бывший казначей, уволенный Павлом Петровичем с должности.
– Вы уверены? – я продолжал внимательно на него смотреть, и от этого ему было явно не по себе.
– Конечно, ваше величество, – он ответил мне удивлённым взглядом. – Смотрите, какие длинные волосины на колосе, а сам колосок изящный, словно девичий стан.
– Да вы ещё и поэт, Алексей Иванович, – я снова бросил взгляд в окно. – Почему вас уволили со всех должностей? Я не знаю деталей. Отец не делился со мной мотивами многих своих поступков, – я не стал добавлять, что часть этих поступков была, мягко говоря, странной, а часть и вовсе дурацкой.
– Мы не сошлись во мнениях с графом Кутайсовым, – довольно осторожно после почти минутного молчания ответил Васильев. – А Павел Петрович был скор на выводы.
– Понятно, – я смотрел в окно. Поле закончилось, и теперь мы ехали мимо довольно живописной берёзовой рощи. – Сколько на сегодняшний день у Российской империи долгов?
– Порядка пятидесяти пяти миллионов серебра, – практически сразу ответил Васильев. – Это только долг в иностранных банках, ваше величество. Сколько сейчас составляет долг государства, я не знаю. Он постоянно рос. Павел Петрович даже хотел пойти на безумный шаг и убрать из обращения ассигнации. Заменить их серебром и выплатить долги хотя бы иностранным банкам.
– Он не смог бы сделать это безболезненно, – довольно равнодушно заметил я, пытаясь осознать размер дыры в бюджете.
– Павел Петрович и не смог, – осторожно заметил бывший казначей. – Ассигнаций было в ходу на сто пятьдесят – сто шестьдесят миллионов рублей. Точно не скажу, но примерно вот так.
– У вас был план, как погасить хотя бы внешний долг? – резко спросил я, поворачиваясь к нему лицом.
