Je pensais que les mensonges faisaient mal, mais la vérité est encore pire.
– Канадская панк-рок группа Vulgaire Machins (Granby, Quebec, Canada), альбом «Compter Les Corps» '2006, одноименный трек
Я думал, ложь причиняет боль, но правда – ещё хуже.
Глава 1
Новосибирск дышал декабрём – серым, колючим, будто снегом в лицо швырял кто-то, кто давно обиделся. Ветер шёл по улицам как санитар: в халате из инея, с резким нравом и пустым взглядом. Деревья вдоль дороги стояли смирно, обмотанные тонкой проволокой света – гирляндами, которые не грели.
На пятом этаже студенческого общежития почти не горел свет. Из окон – редкие пятна желтизны, как выцветшие пятна жизни на старой рентгенограмме. Молчанов втянул голову в воротник, поднялся по лестнице – лифт не работал уже третью неделю – и, чуть отдышавшись, толкнул дверь своей комнаты. И замер.
Дверь была приоткрыта. Совсем чуть-чуть – ровно настолько, чтобы не быть случайностью, но и не стать прямым вторжением. Щель между косяком и полотном была узкой, как вопрос, заданный вполголоса. Сквозняк? Ошибка? Или…?
Он медленно вдохнул, выдохнул. Потянул носом. Запаха чужого не было – ни сигарет, ни чужого парфюма, ни лекарств. Только его привычное: йод, кофе, носки и бумага. Этот букет мог бы стать логотипом курса по выживанию на клинической базе.
Внутри всё вроде бы было на месте. Куртка на спинке стула, халат – на гвозде, учебник по патологической анатомии раскрыт на той же странице, где он его оставил: некроз, виды, примеры. Даже кружка с засохшей пенкой от кофе стояла на подоконнике, как дежурный свидетель его распада. Но одна вещь – только одна – была не такой.
Серая тканевая тетрадь, дневник, в который он записывал не мысли даже, а срезы – нюансы, чужие фразы, неуловимые детали из дежурств, диалоги, обрывки слов, которые хотелось сохранить, – лежала не тем боком. Раскрытая. Пахнущая чужим касанием. Словно кто-то торопливо листал и не успел закрыть.
Он подошёл ближе. Пальцами тронул страницу. Бумага была тёплая, будто её недавно держали в руках.
Он метнулся к ноутбуку. Щёлкнул клавишу. Молчит. Ещё раз. Чёрный экран. Проверил питание – на месте. Кабель – тоже. USB-порт. Нет флешки.
Его флешки. Чёрная, с красной полоской. Постоянно торчала сбоку, как сигарета у киногероя 90-х. На ней – всё.
Архив. Не сенсационный. Но личный. Записи с дежурств. Аудиофрагменты. Иногда пациенты говорили такое, что мурашки бежали по позвоночнику. Иногда – врачи. Иногда – он сам. И он их записывал. Не для суда. Для себя. Чтобы понять. Чтобы не забыть.
И теперь это всё – исчезло.
Он не стал поднимать тревогу. Не стал звонить вахтёру или друзьям. Не стал орать. Просто выключил свет. Медленно, как будто темнота могла вернуть контроль. Как будто тьма могла снова стать его союзником.
Но она больше не была.
Утром в отделении всё выглядело как всегда. И именно это было невыносимо. Обшарпанные стены, коридоры, с натёртым до блеска ламинированным линолеумом, чай в пластиковых стаканах, мешки под глазами у медсестёр, у дежурных врачей, у самого здания.
На посту сидела Лена – медсестра с лицом, как у иконы: ничего не выражала, но видела всех. Видела больше, чем хотелось бы.
– Утро доброе, Александр Сергеевич, – не поднимая взгляда.
– Сомнительно, – бросил он, не останавливаясь.
В шестой палате Кирилл уже играл в маленького врача. Пятый курс. Ординаторский гонор. Спина прямая, голос поставлен, взгляд – как сканер на металлодетекторе.
– Давление сто на шестьдесят пять, пульс нитевидный, я уже позвал врача, – доложил он, даже не посмотрев.
Молчанов подошёл. Бабушка под капельницей дышала медленно, но взгляд был пустой. Диуреза не было с ночи. Систолика ниже семидесяти. Он присел, потрогал запястье.
