Три дня после смерти. История Терезы Вальдес

Персонажи порой приходят негромко, без пафосных деклараций и навязчивых требований. Они просто садятся рядом и вдруг оказывается, что их дыхание уже давно синхронно вашему. Именно так пришла ко мне Тереза Вальдес – не с готовой историей, а с едва уловимым ощущением присутствия, застывшим взглядом и привкусом мадридской ночи на пересохших губах.

Я никогда не видела эту книгу простым романом – скорее попыткой услышать то, что осталось за пределами слов. Это было желание собрать по крупицам уцелевшие следы чужой жизни, затерявшейся в городском шуме. Здесь вы не найдете привычного разделения на героев и антигероев. Перед вами откроется лишь одна женщина и три роковых дня, которые, словно маятник, возвращают её туда, где стирается грань между выбором и неизбежностью.

Мне сложно было уловить логику в уцелевших обрывках дневника Терезы и хоть как-то сопоставить их с её рисунками, поэтому я просто разбросала их по книге. Вы сами поймёте, когда прочтёте записи, сделанные женщиной в состоянии между отчаянием и откровением.

Конечно же, я не берусь утверждать, кем на самом деле была Тереза Вальдес, но если, перевернув последнюю страницу, вы вдруг отчетливо услышите эхо ее голоса – значит, ей все-таки удалось избежать полного забвения.

В кабинете Дона Мигеля царила тишина. Тяжёлые портьеры цвета запёкшейся крови заглушали уличные звуки, пропуская лишь узкие лучи света от редких фонарей. Проникая внутрь острыми кинжалами, они вонзались в полумрак, оставляя на стенах и полу рваные световые раны. Всё в нём застыло во времени, словно музейные экспонаты франкистской эпохи, где стены были выкрашены в серо-зелёный оттенок, что покрывал бронетехнику сороковых, а на одной из стен криво висел портрет Франко в позолоченной раме. Одна из цепей давно порвалась, и теперь генералиссимус вечно смотрел вниз с немым укором.

Тереза сидела напротив него, держа в руках хрустальный бокал с коньяком. Жидкость отливала янтарём в свете лампы, оставляя на коже причудливые отблески.

– Георгий опять звонил, – тихо сказал Мигель.

Она не спеша сделала глоток, и коньяк растёкся жаром в её груди. Этот вкус был ей ненавистен – он напоминал старые кожаные перчатки, забытые во влажном погребе, но ей приходилось пить в его кабинете, потому что он не принимал отказа.

– Ваш московский друг слишком любопытен, – сказала она, ставя бокал на стол.

Дон Мигель резко ударил ладонью по столу, и рюмки звякнули в ответ. Этот стол знал больше, чем многие из тех, кто сидел за ним. Его вырубили из векового дуба в Наварре, в тридцать девятом. Столешница, отполированная до зеркального блеска, сохраняла былую гладкость, но на одном углу виднелся след от пули. Осколок памяти о бомбардировке, а под ним, если провести рукой, можно было нащупать выцарапанное: