Все жизненные роли должны быть четко определены – в этом она была уверена всегда, чуть ли не с того раннего подросткового возраста, когда к ней впервые стали приходить ее порой робкие, а порой пугающе распаляющие воображение фантазии о предстоящей будущей взрослой жизни. Ибо только при таком условии ей представлялось возможным сознательное и безошибочное управление всеми происходящими с человеком событиями. Именно к этому, страшась и тщательно избегая любых случайностей, а тем более необдуманных шагов и ошибок, она настойчиво всегда будет стремиться, став более взрослой и самостоятельной. Однако, не смотря на все прилагаемые усилия, желаемой определенности ей слишком часто все же не хватало на жизненном пути. И он, проходимый ею путь, как и у многих женщин ее поколения, оказался извилист, порой сумбурен и, будучи отмечен, зачастую, событиями запоминающимися, однако, слишком часто заводил ее в те непонятные тупики, из которых она с трудом выбиралась.
Позднее, задумываясь о своей жизни, она ловила себя на странной и какой-то вроде бы не главной, отвлеченной мысли, касающейся, прежде всего, города в котором прожила многие годы. Словно, Санкт-Петербург был частицей или фоном, или, быть может, действующим лицом, присутствие которого всегда ощущалось всеми чувствами ее взволнованной души. А, возможно, ей иногда казалось, именно город был главным героем всех перипетий, происшедших с ней некогда и происходящих по сей день. Он во многом определял ее настроения, пристрастия, диктовал поступки. И он, город, в который она была по-настоящему, без сомнения влюблена, всегда оставался с ней, где бы она ни находилась. И, если она покидала его в своей реальной, обыденной жизни, то он не оставлял ее в постоянных воспоминаниях, приходил к ней в долгих, порой мучительных, а, порой, приятных сновидениях, перенося то в прошлое, то простираясь перед ее мысленным взором еще не бывшим с ней никогда прежде видением. Так он настойчиво, снова и снова звал ее своими улицами и площадями, реками и каналами, гранитными набережными и строгими чугунными решетками городских парков.
Часто она вспоминала одно из своих совсем еще детских впечатлений. Раннее, возможно, первое из запечатлевшихся, непонятное, непонятое тогда, но, тем не менее, врезавшееся в память навсегда, настойчиво возвращающееся и влекущее к себе. Тогда, давно, видимо, была осень, далекая осень ушедшего детства. На ее детские неуклюжие ножки были надеты красные маленькие резиновые ботики с круглыми, запомнившимися кнопочками-застежками. Она помнила, отчего-то до сих пор, как устало, но чрезвычайно настойчиво и упрямо, подгребала с больших каменных и выщербленных временем плит мостовой многочисленные желтые листья, сплошным шуршащим ковром забавно раскинувшиеся перед ней. Крошечной ладошкой она тогда привычно и крепко держалась за сильную взрослую руку, всегда оберегающую и указывавшую ей путь к дому и теплу. Но, вдруг, повернувшись, увидела что-то, чего словно здесь не было раньше, чего не замечала, не видела, не понимала, что-то поразившее теперь необычной величиной и силой. Что-то, отчего, она восхищенно тогда остановилась и замерла, широко распахнув свои огромные детские глаза. Видимо, какой-то новый мир в тот день и в той точке земли открылся ее сознанию впервые.
– Что это, мамочка? – спросила она, – дворец такой или ворота сказочные? И что за ними? Кто там живет? Волшебница, да? Да? Скажи мне!
– Это Арка Новой Голландии, детка. Такое архитектурное сооружение. Дома, разные ворота, вот такие арки – это все называется словом архитектура. Ты его сегодня запомнишь, а потом, когда ни будь, поймешь, что оно означает. Красиво, правда, малышка? – добавила мать, и они остановились напротив поразившего ее огромного сооружения.
