Жил на свете Данило-охотник, у князя на службе состоял. Однажды возвращался он с охоты домой. На богатырском коне. А уж ночь на землю опускается. Прошлогодняя полынь сквозь снег, как щетина, торчит, и ветер по полю позёмку[1] носит. А издалека-далека волчий вой, голодный, слышится…
Чует охотник, не выбраться ему до темноты на прямоезжую дорогу. Видно, в чистом поле заночевать придётся. Остановил Данило коня, из-под руки по сторонам озирается, а всё равно не видать ни зги. Снег глаза слепит. Глядел, глядел до рези в очах, и вдруг… эва, никак огонёк светится? Или почудилось ему?
– А ну-ка, Сивко-Бурка, поворачивай! Может, к постоялому двору прибьёмся.
Развернул Данило своего коня богатырского. Плетью над головой свистнул. Только снежная пыль на том месте взметнулась, да конский поскок по промёрзлой степи дробной рысью отозвался. Ехал-ехал Данило на свет, и вдруг… на поляну выезжает. Глазам не верит. Что за диво-дивное? В чистом поле зима лютая, снег метёт, вихрями завивается, а тут – лето красное! Буйная зелень вокруг. Птицы свистят. И цветы на ветвях распустились. Светло, как в полдень.
Спешился Данило. Озирается. Откуда-то от земли свет идёт. Наклонился, рукой в разнотравье пошарил и перо поднимает. Не простое перо, Жар-птицыно! Сам диву даётся. Слыхать про это чудо много слыхал, а видеть ни разу не доводилось. Долго любовался. Но тут Сивко-Бурка не выдержал и говорит:
– Не бери, хозяин, это перо. Беду себе наживёшь.
Но Данило только головой покачал.
– Нет, Сивко-Бурка, на сей раз слушать тебя не стану. Это перо я самому князю в подарок поднесу. А уж он за верную службу наградить умеет.
– Эх, хозяин, как бы тебе вовсе головы не сносить.
– Хватит каркать, волчья сыть[2], травяной мешок! Да неужели я это диво-дивное в чистом поле брошу? Ступай, пасись до утра. А завтра, чуть свет, в путь тронемся.
Назавтра, ближе к полудню, Данило-охотник уже в крепостные ворота стучит. Гей, стража! Отпирайте, дескать. И прямиком на княжий двор своего коня правит. На резное крыльцо взбежал… нет никого в тереме! В покои княжеские входит. Озирается. Где-то князь пресветлый, не в отъезде ли? И слуги все, будто по углам попрятались?
Тут боярин думный навстречу с широкой лавки встаёт.
– Стой, холоп! Ты куда в грязных сапожищах с немытой рожей прёшь? Или плетей захотел?
Осерчал Данило.
– Я тебе не холоп, боярин. Мне ко князю в любом виде в любое время дозволено. Отойди, не то зашибу ненароком.
– Не сердись, Данило, – боярин отвечает. – Обознался впотьмах. Светлый князь сегодня не в духе. Видеть никого не желает. У себя в спаленке с утра заперся. Я и сам тревожить боюсь.
– Да что стряслось у вас, пока я на охоте был?
Сдвинул боярин высокую шапку на нос, долго в затылке скрёб. Как и сказать-то не знает.
– Князь думу думает. А про что, никому неведомо.
Данило только руками развёл. А боярина уже подозрение взяло: Данило-охотник в княжеских покоях не частый гость. Без дела не ходит. Как бы выспросить половчее, что за дело у него такое?
– А к князю тебе зачем надобно? – спрашивает.
– Да вот, дичи к княжьему столу настрелял. И потом… дело у меня к нему.
– Говори своё дело. Я князю доложу, когда позовёт.
Задумался Данило. Вроде не с руки через боярина перо князю отдавать. Но притомился с дороги молодец, седьмые сутки дома не бывал. Не сидеть же здесь до ночи, пока князь думу надумает.
– Эх, так и быть! Слушай тогда, боярин. Еду я вчера полем, а ночь уже, ни зги не видно. Снег глаза слепит. Вдруг… поляна посреди поля, с эту вот горницу. Птицы поют, трава-мурава, цветы кругом. Лето красное! И светло, будто в полдень. Гляжу, а в траве – перо лежит. Жар-птицыно!
