ГЛАВА I. КАЛУЖСКОЕ И НЕ ТОЛЬКО
В это ясное октябрьское утро Елена Сергеевна Белая – «Ленок наш», как в шутку окрестили её в издательстве, откинув тёплое одеяло, героически спрыгнула на ледяной пол!
– Не топят гады…
Жизненные силы, с вечера уныло расползшиеся по углам, тотчас, толкаясь и дурачась, заняли в её сладко потянувшемся теле свои рабочие места.
– Теперь бы ещё – минералочки…
Ведь только перекусишь с утра, и – прощай таланты: все в желудке спрячутся и будут там до ночи сибаритствовать. Нет, только – водичка! Вот тогда весь мир, только что посланный из-под одеяла к чертям, благополучно вернётся от них – целёхонек, чтобы весь день жонглировать причитающимися тебе кошмарами и удовольствиями.
Елена быстро оделась и, прибрав, конечно же, кое-как – чтобы не было стыдно, когда вернёшься, – подхватила сумку «всё своё ношу с собой» и – фрр…
– Ах… – Распахнув дверь, зажмурилась она. – День-то какой! Просто – ах!
Она любила эти воскресные бреющие полёты по городу, особенно вечерние, когда во всём – необъяснимая тайна меняющихся, будто вытекающих друг из друга образов, бликов и световых пятен. Душа её мгновенно заходилась от всего этого, как сердце от любовного томления…
И ей, казалось, уже похоронившей себя под чужими рукописями и собственными невоплощёнными амбициями, тотчас хотелось и самой влиться в эту восхитительную фантасмагорию, растворившись в ней без остатка.
– Калуга моя, роднулечка, – с придыханием шептала она, блуждая по любимым улочкам и закоулкам… – Лишь теперь тебя и разглядела… А раньше – как сквозь мутные очки, по молодости, наверно.
Молодость, она ведь только собой занята, потому и слепая. А созрела душа, и всё – словно в кровь вошло: и люд заводской, и богема местная, и молодёжь, хамоватая правда, но с душой!
Улочки, дворики, садики… Старинные фасады, полу облупленные, Гостиные ряды, как в Питере. Мост, ещё каменный, над Березуем и островок старинного парка над окским обрывом.
А больше всего – Воробьёвка: крутой спуск с ветерком под подол, подростки с удочками, катера у причала, узкий дикий пляжик с завсегдатаями.
Куда ни глянешь – всё близкое, родное. Там – что-то хорошее с тобой случилось, тут – тоже! А почему, спросите, только хорошее? Да потому, что это молодость была!
Столько порывов, чаяний…
Вот здесь, в панельном, у реки, подружка живёт, актриса драматическая! А в этом, кирпичном, у церковной башенки, литераторы местные собираются, провинциальную литературу двигают…
Ой, река моя, Ока, ты – калачиком рука… Все-то к тебе тянутся, а некоторые и вообще без тебя не могут, как я, например.
Ведь если – вон туда, берегом, берегом, да чуть пониже… Там дорогие мои Кувшиновы станцию лодочную сторожат, собакам кашу на плитке варят. И стоит в реку войти, на спину лечь, прямо к ним течением и принесёт. Встречайте, дорогие, ещё одного мокрого поселенца!
А по вечерам, когда стемнеет, – огоньки на Оке, дрожащие. Иномарки у портового кабачка, сгрудившись, жуками перегретыми дремлют. И «ночные бабочки», ну, те самые, – в чём-то неимоверно воздушном… Вроде, и в одежде, а, в общем-то, – голые…
Музыка. Смех. И такая тоска накатывает по твоему уходящему, такому короткому, женскому времени. Прощайте поцелуи в росе и жасмин до одури. Здравствуй, мороженое со слезами и туфли на низком каблуке. Скорей бы уж лето, скорей, – коротко передохнула Лена, – когда…
Оки божественное ложе опять цветёт по берегам,
и я, но лишь чуть-чуть моложе, лечу на глиссере, вон там…
Не хочет душа смириться. Всё ещё на что-то надеется… Может, постоянное ожидание чего-то, это и есть – молодость? Но тогда мне – ещё только… Ах, не будем, не будем…
