– Море, бесконечное, светлое, откровенное море. Как я люблю море! – девушка склонила голову набок и немного прищурилась. – Смотри, а вон там все еще течет кровь… – она что-то показывала вдаль, в сторону заката, о чем-то говорила, но где-то далеко. При всей ее красоте она казалась незаметной, нет, не ненужной, а не существующей, такой же странной, как и все вокруг. Волны, кисть, неуклюже передвигающаяся по поверхности, море… Смуглая кожа сливалась с гладью песка, и даже волосы, выцветшие, но все еще красивые и пленительные, казались продолжением этого торжества янтарных выжженных красок, всеобщего шума, по ошибке забытого в недрах ракушек, беспечности и небрежности…
– Когда-то в детстве я думала, что выйду замуж за капитана дальнего плаванья… – голос вновь давал о себе знать, но, уже всячески оставляя попытки нарушить эту утонченную мозаику линий бесцельности.
Великолепие и распущенность, а также фарс, а также глупость и тоска, и боль, они ведь так близки, зачастую неотъемлемы, и где-то между ними лежит грань, и все это летит в пустоту без того, ради кого. И эта девушка, и море, и глупые слова, слетающие с ее обветренных губ, плохо перевранное детство и что-то про Ассоль, бездумные жесты и еще раз оторванные слова превращали все происходящее в один из тех ужасных пейзажей, что множатся бесчисленной копировальной техникой и висят в дешевых конторках и кафе, создавая иллюзию причастности к искусству. Ленивые, ленивые и тягучие мысли – пронеслось в голове, и, возможно, могло бы пронестись еще что-нибудь, но голос девушки выразил нетерпение, разрывая на части эту симфонию праздной и безучастной, монотонной и величественной картины, достойной грациозной размеренности верблюда или улитки.
– Ну, долго еще?.. – она была одета в несколько серебряных колец, браслет из ракушек, а также ту позу застывшей игривости, в которой она находила себя уже долго. Безупречность форм и отсутствие одежды, тем не менее, не придавали ей ничего, вызывающего желание, в ней не было ни стыда, ни боли, ни восторга, ни откровения, одним словом, в ней не было жизни, одна усталость, скорее даже изнуренность и нетерпение. Девушку звали Мария.
Многие согласятся с тем, что сложно найти хорошую натурщицу, ну или натурщика, без разницы. Проблема в стыде или бесстыдстве, излишнем натурализме и плохой игре. Мы носим одежду, защищая себя, и лишь немногие делают это, обнажаясь. С отсутствием еще сложнее, ведь происходит оцепенение, сдача крепости, так долго охраняемой моралью, приличиями и собственным страхом. Обнаженное тело становится чужим телом, которое можно выставлять напоказ. «Я» прячется куда-то глубже, и лишь изредка пытается передвинуть с места на место неуклюжую куклу. Затем рождается бунт, протест, выпячивание, воинствующий натурализм, вопрошающий: «Ну и как, рады ли вы увидеть то, что хотели увидеть?». Это показывание своих недостатков, также далекое от красоты, еще есть холодность и отрешенность, безжизненность и грубость, а также множество всего, о чем упоминать нет особого смысла.
Мария была как раз той находкой, о которой можно было только мечтать. Гибкая и упругая, и в то же время пропитанная небрежностью летнего зноя, с игривым бесенком, просыпающимся в чистых глазах и улыбкой юного победителя. Она умела делать себя еще более привлекательной, чем была, но сегодня она устала.
Кто он такой? Он не обращал на нее почти никакого внимания, не слушал и лишь изредка, сухими жестами или фразами корректировал ее положение тела. Они начинали еще на рассвете, и теперь, когда солнце почти утонуло в уродливой старости порта, нетерпение, усталость и злость взяли свое.
