Леонов лёг рано, перед сном попытался немного ещё почитать, но привычная усталость придавила его, как плита. Он выключил свет у изголовья, заснул и через десять минут умер, а через двадцать – воскрес. Жена уже дремала и ничего не поняла; Леонов ничего не понял и сам. Ему казалось, что он очнулся от какого-то особенно беспросветного сна; ещё ему вроде бы хотелось в туалет, и он сел было на краю кровати, но прислушался к себе, лёг обратно и умер снова, и снова смерть не приняла его до конца. Незримая рука с силой толкнула его обратно, Леонов вновь пересёк границу небытия и всплыл в жизнь, словно из глубин чернильного моря. Над головою, дребезжа, шла стрелка электронных часов, рядом сопела жена, и Леонов опять не знал, что только что был мёртв, как мёртвые не знают, что только что были живыми.
Даже если бы Леонов в этот момент почувствовал что-то неладное, он не нашёл бы концов. Его состояние было уникальным, никто в целом свете не смог бы назвать ни причин его, ни методов лечения. Медицине ещё только предстояло узнать о нём, и только на одном лишь Леонова примере, больше ни на чьём. Это была ошибка природы, битый пиксель, дефект в картине мироздания в чистом виде. В течение ещё почти четырех суток Леонову суждено было раскачиваться между существованием и смертью с возрастающей амплитудой, восставать из всё более очевидного трупа к самой жадной и живой жизни, пока, наконец, в очередной раз в ужасе качнувшись во тьму, он не останется там навечно, будто с налёта напоровшись на невидимый крюк. В этот час, в постели, он ничего этого не знал и не мог предвидеть, он снова рывком сел, словно сорвал с головы беззвёздный мешок, со всхлипом вздохнул, и жена, открыв один глаз, сонно сказала полувподушку:
– Товарищ Леонов, изложите причины своего беспокойного поведения.
– Я не признаю за вами право требовать у меня отчета, – после молчания ответил Леонов в тон, чтобы её не беспокоить. – Вы ещё не покаялись за паяльник, – добавил он. – Спи.
С этими словами он сам лёг, заснул и вскорости был мёртв. На этот раз мёртв он был более трёх часов, примерно с двух до пяти ночи. Он начал остывать, челюсть у него отвалилась, кожа побледнела и словно створожилась на вид; казалось, если провести по ней ладонью, на пальцах останется жирный налёт; это был намёк – подождите, говорила природа, ещё немного и человека можно будет вычерпать рукой. Но ближе к рассвету Леонов задышал, сначала почти незаметно, потом всё явственней. Отхлынувшая было жизнь с избытком стремилась в него, спящего, словно прорвав какую-то тайную плотину, и когда в восемь часов воскресного утра Леонов, наконец, открыл глаза, он чувствовал себя так, как не чувствовал уже вечность. Жена все ещё нежилась рядом на боку, и Леонова внезапно выгнуло от острого молодого желания. Он осторожно прокрался рукой сквозь складки ткани к её животу и скользнул пальцами под резинку.
– Это ещё… Это ещё что такое? – возмутилась жена, оторвав голову от подушки. – Это по какому же праву? А если я там деньги прячу? Женщина я, в конце концов, или кто?
Леонов, смеясь, потянул ей книзу трусы, высвобождая попу.
– А вот это правильно, – успокоилась жена. – Если ты за деньгами, можешь сразу меня туда и поцеловать, – она завела руку за спину, наощупь поискала, нашла.
– Ого! – выдохнула она и разом повернулась. – ОГО!! Но денег не дам тем более. С таким, да ещё с деньгами только тут я тебя и видела. По соседям придётся искать. А вот кормить обязуюсь до отвала. Теперь хоть знаю, за что.
– Давно хотел у вас спросить, Светлана Константиновна, – внезапно застыв в ответственный момент, поинтересовался Леонов. – Известно ли вам, что я испытываю к вам такое чувство, как нежность?
