Завывал двигатель, грязь летела фонтаном, а он всё нажимал, давил и думал: – Дома. Дома…
А. и Б. Стругацкие. «Парень из преисподней.»
Посвещается моей дочери Софии.
Ноги были тяжёлые. Невероятно тяжёлые. Но идти надо.
Кира напялила поверх белого медицинского халата, под которым уже был тёплый полушубок, громадную солдатскую шинель, опоясалась ремнём со звездой на пряжке, поправила сбившийся шерстяной платок на голове, натянула поверх ушанку, достала из-за пазухи варежки и надела на руки. Топнула поочерёдно ногами, проверила, как сидят валенки. Плотно ли.
Валенки были хорошие. На несколько размеров больше нужного. В каждый влезало по несколько газет. Это неплохо грело, и ноги не мокли. На правом не хватало калоши, так уж они ей достались, но это ничего. Главное, тепло. Бабушка всегда говорила – держи ноги в тепле, а голову в холоде.
Чего-чего, а холода здесь предостаточно. Даже здесь, внутри бывшего Аничкова Дворца, а теперь военного госпиталя, значившегося, как 95-ый стационар.
Кира наклонилась и взялась за верёвочные ручки самодельных матерчато-клеёнчатых сумок. Рывком подняла их, запоздало понимая, что делает это напрасно. Изголодавшийся организм отреагировал головокружением на слишком резкое движение.
Девушка пошатнулась. С полминуты она приходила в себя, стараясь восстановить дыхание. Наконец отдышавшись и навалившись плечом на тяжёлую, массивную створку, Кира очутилась снаружи.
Ей повезло. Ветер стих, но всё равно нос и щёки сразу же ощутили разницу между помещением и улицей. Не выпуская из рук сумки, она спиной толкнула дверь, стараясь не пустить «стужу в хату», как говаривала бабушка, когда кто-то из внуков долго стоял в раскрытых дверях квартиры. Старая женщина так и не избавилась от выражений и присказок молодости, хотя жила в Ленинграде с 1922 года, когда переехала сюда вместе с мужем, дедом Киры, и дочерью, её матерью.
Дед, уроженец Ставрополья, член партии с 1915 года, заброшенный в Петроград революцией, создавал местную милицию. Больших чинов не достиг и погиб, как сказали на похоронах на боевом посту, через шесть лет после переезда, успев выдать дочь замуж за своего коллегу и дождаться появления внучки. Костя родился уже после его смерти.
Деда Кира почти не помнила. Зато хорошо запомнила горе бабушки, её завывания и громкий плач на поминках.
А потом было море ласки. Тогда как раз родился брат, и бабушка, чтобы помочь дочери, сама будучи человеком малограмотным, училась вместе с клопошной Кирой чтению и сама пристрастилась к этому занятию. А ещё с ней они распевали деревенские песни, иногда хулиганского содержания, за что им иной раз доставалось от матери. Гуляли. Вместе пекли пироги.
Пироги. Лучше бы об этом не вспоминать. Желудок отозвался на видения спазмом. Кира изо всех сил старалась прогнать картину раскатанного в плоскую лепёшку теста, миску с гречневой кашей с варёным яйцом и луком, откуда она зачерпывает ложкой, кладёт на подготовленный кругляш и лепит, лепит, лепит.
Её вновь скрутило. Девушка положила ношу на тропинку, и зачерпнув варежкой снег, безжалостно, со злостью размазала его по лицу. Кожу ожгло холодом, но это помогло. Видения отступили. Правда, чувство голода никуда не делось. Оно в принципе никуда не могло деться. Голод был везде – в коже, в мышцах, в костях. И главное в мыслях. Единственное, что хоть как-то могло отвлечь – это быть чем-то занятой.
Может поэтому она и не пошла сегодня домой, после ночной смены, решив остаться спать в медсестринской, на одном из выделенных именно для этих целей матрасе, рядом с буржуйкой.
Так делали многие, особенно те, кто жил один. Что делать дома, в четырёх промёрзлых стенах, когда можно сэкономить силы на дороге? Так делали и её мать с братом, работавших на заводе – Костя токарем, пригодились навыки полученные в школе на уроках труда, а мама мастером-контролёром, где она работала и до войны.
