«Я на твоем пишу черновике…»
– Но ты же умер! – я ему сказал.
А он: – Не говори, чего не знаешь.
Олег Чухонцев
Он теперь небожитель, и это не кощунство – всего лишь житель неба. И если я не могу о нем плакать, мне остается только о нем писать.
Честно говоря, Миша мало что делал в доме. Но подтягивать гири наших старинных часов – была его семейная обязанность. Теперь нужны мои усилия, чтобы время не останавливалось.
* * *
В декабре 2016-го у него уже не было сил украшать елку. Но я заставила себя заказать – как всегда большую, живую. Наряжали внуки. Мишина фамильная гордость: две игрушки, сохранившиеся от века девятнадцатого. Картонная красная коробочка: на ней мальчик в матроске держит связку сосисок, на которую с вожделением смотрит сидящая рядом собака. Игрушка была с секретом: потянешь за нижнюю часть, и окажется, что связка сосисок вдвое удлиняется. А еще стеклянная трубка – изогнутая, потертая, бывшая золотая с черным мундштуком. Каждый год, доставая ее из ватной колыбели, я неизменно говорила: «Мишенька, она рано или поздно разобьется – не огорчайся». И вот он вынул трубку, развернул, гордо поднял, чтобы показать внукам, и она выскользнула из его уже слабых и ощутимо подрагивавших рук. Я засуетилась утешать и подметать осколки, он тоже бодрился. Но я поняла в тот момент: это последний его Новый год. Думаю, и он понял. Уверена. Жить ему оставалось в наступающем году ровно месяц. До 31 января.
* * *
11 января был страшный приступ. Ночью, как обычно, в предрассветный, около четырех, но зимой угольно-черный час. Сколько раз художники и киношники говорили, что у него лик святого, но так никто и не запечатлел. Я надела ему в ту ночь крестильную рубашку, осторожно, чтобы не сдвинуть маску ИВЛ, который работал уже на пределе. Он весил 47 килограммов, переворачивать с боку на бок было легко.
* * *
Последние десять дней мы прожили в хосписе. Я привезла полную машину: раскладушку накрыла домашним пледом, на стол поставила ноутбук и разложила рукописи – работу мою никто не отменял. Посуду, конечно. Даже неизменную ежевечернюю игру скрэббл взяла с собой. Близость врачей и морфия подарили нам покой и странное ощущение счастья. Я услышала, как Миша сказал по телефону приятелю: «Нет, я не рвусь домой. Где мы с Аленой вместе, там дом». Тогда я еще умела плакать. Поэтому надо было сдерживаться. По многу раз на дню. И отшучиваться на слова: «Если я неровён час помру… заведи кавалера, обещаешь?»
* * *
Хотелось о многом поговорить, как будто не наговорились за жизнь. И все время рефреном вертелось в голове, как Менахем-Мендл у Шолом-Алейхема в конце каждого письма жене писал «Главное забыл».
* * *
Счет уже шел на немногие часы. И вдруг сквозь пелену ватного тупого ужаса вонзилась мысль: «Он уже не будет умирать в страшных мучениях, он просто никогда не проснется». И дико, нелепо, стыдно обдало счастьем. Он любил строчки: «Легкой жизни я просил у Бога, / Легкой смерти надо бы просить» – и твердо знал имя автора – Иван Тхоржевский. Он боялся не смерти, а умирания, как все мы. А после того приступа 11 января, как я понимала – генеральной репетиции, – я знала, какой ужас ждет его – удушье, а меня – ужас бессилия, невозможность помочь, потому что на аппарате искусственной вентиляции легких уже нет запаса, бессмысленность набирать 03. И вот ясное знание: «Он уже не будет умирать в страшных мучениях», по силе чувства почти равнозначно тому, как будто отменили саму смерть.
