И воззрел Господь Бог на землю, и вот, она растлена: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле.
Книга Бытия 6, 12
В саду своего дворца, под цветущими олеандрами, сидел на краю бассейна, свесив ноги в воду, поэт Нара. Теплый ветер, осыпавший воду темно розовыми лепестками, не мог пошевелить его седых волос, напомаженных и тщательно распределенных по лысине. Голый, с толстой ноздреватой спиной и могучей складкой на затылке, Нара внимательно следил за плаванием крошечных розовых парусов. Время от времени, не глядя, протягивал левую руку – и краснокожая рабыня, приседая, подавала стакан с ледяным питьем. Справа юная мулатка (фаворитка, холёный шелковистый зверек), стоя на коленях, держала поднос с кофейником, виноградом и наркотиком.
Два рослых негра стояли, скрестив руки на груди, по сторонам бассейна: в их обязанности входило сыпать лепестки и волновать воду, если утихнет ветер. Части хозяйского белья и костюма были доверены двум белянкам с севера, ждавшим поодаль, сидя на корточках. Прямо же за спиной Hapы красовался, перемигиваясь с рабынями, другой любимец, мальчик лет четырнадцати, порочно-красивый, подкрашенный: ювелирным веером отгонял он от господина мух, а вообще исполнял обязанности домашнего гонца.
Созерцая лепестки, Нара полностью отдавался легкой, рассеянной игре ума. Игра влекла его путаными тропами воспоминаний, расцвечивала дремлющее сознание внезапно вспыхивающими образами. Они гасли, и опять наступало причудливое дремотное блуждание, подобное погружению в сон. Вот уже седьмой день сидел он так над бассейном, поднимаясь только с вечерней прохладой; предыдущие вечера были заполнены диктовкой новой поэмы; нынешний, приближаясь, рождал тревогу, поскольку обещал быть пустым. Толстые прихотливые губы Нары, медленно разжавшись, прошептали лучшее из вчерашних восьмистиший. Стало холодно, словно исполнилась какая-то мера.
Распугивая грёзы, поднималась со дна души ясность, и это было так же больно, как бывает, когда не дают забыться после бессонной ночи. С раздражением отвел он глаза от розовых и золотых бликов.
В полной тишине шелестели облитые солнцем, буйно цветущие кусты, уютно перешёптывались над ним синие кроны пиний, и бронзовые статуи, точно ящерицы, выглядывали из кружевных папоротников.
Неслышно явился на другом краю бассейна стражник в кожаных шортах, с бляхой на голой груди, и доложил, преклонив колено, о прибытии высокородного Индры.
Грузный Нара вскочил с неожиданной лёгкостью, даже не прибегая к помощи рабов. Уже слышались на боковой дорожке быстрые, решительные шаги племянника. Поэт едва успел всунуть ноги в сандалии, набросить пушистое покрывало – пусть его стареющее тело не омрачает взор юноши.
Индра крепко обнял дядюшку, обдав горячим, юношески чистым дыханием и запахом драгоценных благовоний. Нара с наслаждением прижался к нежной щеке, затем слегка отстранив юношу, восхищенно осмотрел с головы до ног. Синеглазый, белозубый Индра, с крупным и горбатым, как положено Избранному, носом, с губами и щеками, крепкими, как яблоко, с плечами, чуть опущенными вперед от смущения их шириной и силой, затянутый в кожаную форму Гвардейской школы, стыдливо переминался на длинных мускулистых ногах.
– Какое счастье – видеть подобных тебе! – нараспев и немного в нос, как большинство интеллектуалов, заговорил Нара. – Скажи, сколько женщин уже перерезало себе вены из-за твоего легкомыслия?
