Пальцы длинные, но с квадратными, уродливыми ногтями. Ей нравились только на указательных, они такие заостренные, как маленькие копья.
После запястья – если ползти по рукам вверх – мягкая безволосая бледность. Дальше ей не хочется смотреть, потому что там, за правым плечом, эта гадость.
Лучше – ноги. Ноги как ноги. Худые, одна чуть короче другой. Бедра похожи на корпус гитары. Это сходство она давно заметила. Как там?.. Она же учила гитарные названия – скользим от нижнего порожка к самому грифу.
Груди – нет!.. Не-ет! Никуда не годятся. Большие вяленые груши, соски какие-то бледно-лиловые и повисли вниз, к рёбрам. Рёбра можно пересчитать по одному. А потом – снова плечи. Без них никуда. А за плечами… Ох-х. Это неизбежно. Неизбежно…
Да, фигура ее похожа на гитару, но искаженную – словно ее сделал пьяный мастер, заснувший в самый неподходящий момент.
Инна изо всех сил зажмурилась, а затем посмотрела на отражение шеи. Шея короткая, с родинкой левее кадыка. Губы – не тонкие, бледные нитки, как у Донновой, а будто у настоящей маркизы ангелов, с «эротической припухлостью» – из романов про Анжелику.
Но нос, боже мой, нос… Кому может понравиться такой нос – свекольно-приплюснутый?
– Ненавижу тебя! – отчетливо сказал Иннин голос. Зеркало не ответило. Оттуда на нее смотрели злые, колючие глаза с краснотой и блестящей влагой у розового зёрнышка-слезника рядом с переносицей.
… Зато у нее лучшие волосы на свете – каштановые, с завитками, длинные и роскошные. Когда их распускаешь, они скрывают то самое, за правым плечом.
– Ириночка!.. – в дверь кто-то скребётся. Гос-по-ди! Как же она умудрилась пропустить шаги Стервы, она же всегда их слышала.
– Я не Ириночка! – огрызается девушка, стараясь не выдать судорогу горла. Ее руки поспешно натягивают трусы, потом ловят крючок лифчика и дальше – юбка, кофточка.
– Чего же дверь-то заперла?! Ась? В столовку пора!..
– Я щас, тёть Валь, иду!..
– Вот и дверь закрыла, смотри-ка чё… Галочка с Манечкой уж спустились, что ли?
– Ага, спустились, тёть Валь! Иди дальше, в тридцать седьмую стучись. Я щас!
Стерва бормочет что-то, но послушно шаркает тапочками дальше. Инна слышит ее удаляющееся: «Вот все они такие… Все. Неблагодарные…» – и, закрыв глаза, со вздохом облегчения приземляется на кровать.
Через секунду стучат в дверь соседней клетки.
– Девоньки, мальчики! Обедать! Поднимаемся и направляемся. На выход, на выход!
«Как же хорошо, что закрыть успела. Дурацкий, вечно застревающий шпингалетик… Ненавижу! А что если бы она открыла и увидела меня? Да через полчаса об этом вся богадельня гудела бы».
Инна откидывается на серое покрывало; ее глаза ищут привычные узоры в старой побелке на потолке. Сколько уже лет она здесь? Пять? Нет, меньше, наверное. Да разве тут уследишь за временем – оно такое же потёртое, как и побелка. Доннова со Старухой наверняка уже в столовой – и будут там сидеть, пока их не попросят на выход. Известный номер.
«Так… Если я сейчас побегу хавать, то смогу успеть до того, как санитарка вернется, – думает девушка. – Если повезет, проскочу на второй незаметно. И погляжу на него…».
По ее телу бегут мурашки – начинается с рук, потом перескакивает на позвоночник и до самой шеи. Бр-р-р!.. Какой же он хорошенький! Лучше всех! Лучше всех на свете.
Инну поднимает с кровати, будто щепку набежавшей волной. И она вылетает из комнаты, не закрыв дверь. Ее не останавливает даже ненавистный запах коридора – навязчивая смесь больницы, старушачьих тапочек и теплого компота из сухофруктов. На одинаковых серо-желтых дверях клеток: 33-я, 31-я… Ее указательный палец с ногтем-копьем чуть шуршит по номерным табличкам. Потом – лестница. Одиннадцать ступеней вниз – один пролет, одиннадцать – другой. На потертом бетоне кусочки арматуры проступают, как злые насекомые, застывшие в густой смоле.
