Леониду, который многое для меня делает.
Когда чёрный ветер рвёт паруса,
Свет в прожекторах плюётся болью в лицо…
Юрий Шевчук,
«Предчувствие гражданской войны».
Я снова в квартире моего детства. В большой комнате, у серванта, коротенький, узенький, обшарпанный диванчик, где я сплю, – и как только помещаюсь? Раньше у нас его не было.
Я люблю рассматривать пятиэтажный дом напротив, где раньше жила Яна Летова, и наши родственники. Вряд ли мать Летовой там осталась. Все, кто мог сбежать из этих поганых хрущёвок с прогнившими внутренностями, изувеченными, как у наркоманов, трубами-венами, это сделали, в том числе и я.
Но всё равно я с детства люблю фасады домов и окна. До школы я рассматривала их на картинках и сама рисовала. И мне до сих пор мерещится какая-то удивительная жизнь за этими окнами, которой нет у меня.
Янкин дом я вижу из окна очень объёмно, просто в 3D. Только балконы почему-то стали спаренными, там много зелени.
Мне очень грустно и одиноко, что Яны там нет, хотя мы давно не дружим. Но я будто переместилась в старое время.
Но больше всего мне нравятся деревья, которые над крышей. Они будто нарисованы чётким чертёжным карандашом. Пышная крона клёна – самая красивая. Но ведь, ни клён, ни берёза не вырастают выше пятого этажа! И почему они лысые, когда лето в самом разгаре?!
Вечером приходит с работы мой дед. Ему уже восемьдесят два, но он до сих пор работает на хлопчато-бумажном комбинате, который давно ликвидировали, – помогает мне, я не могу себя прокормить. Мы с ним не разговариваем, – дед нелюдим и необщителен. С работы он пришёл в коричневом пиджаке. Я очень переживаю, не умрёт ли он там, прямо в цехе, в таком возрасте? Других родственников у меня не осталось, только он.
…Я проснулась. Давно нет ни комбината, ни той квартиры, ни деда. А в коричневом костюме его похоронили, – при жизни он такое не носил.
Бабушка теперь ночует у нас. То мама с отчимом её выгоняли, проклинали, а теперь, поди ж ты, друзья! Просто «водяное перемирие», как в «Маугли»! Только его Шерхан нарушил.
В субботу, когда бабушка должна была прийти ночевать, а её всё не было, мама визжала, причитала:
– Почему её так долго нет?!! Пойдём её искать!!! Послушай, как у меня сердце даёт отбой!!!
Но бабушка пришла и сказала:
– А я никуда и не торопилась. Думаю: по кустам идти, – а вдруг меня там кто-то караулит?
У нас все ложатся очень рано. А мне никуда нельзя, да если бы и можно было, то некуда. Зато мама довольна, что я на верёвке.
И «после отбоя» я решила отпарить винтовые чекушки. Поставила их в ведро, его – в ванну, пустила воду. А тут бабушка, как молния со своими советами:
– Линочка, не надо шуметь. Давай будем соблюдать с тобой правила общежития! Воду надо лить тихонечко…
А-а-а!!!
5 сентября 1999, воскресенье
Пошла сегодня к Наташе, а она ванну принимает. Высунула голову из-за двери.
– У меня врачи деда убили! – хвастаюсь ей.
– А у меня – отца. Ой, не трави душу.
6 сентября 1999, понедельник
У меня совершенно нет ни гордости, ни чувства собственного достоинства, – я снова пошла к Наташе. Мы же не договорили!
Наташа не плачет, очень бодрая. Со своим отцом она общалась столь же «близко», как и я с дедом. Подробности она опускает. Наташа зовёт отца «папик» или «Иваныч»; для меня это слово с детства табуировано, а теперь уже в квадрате.
Похороны бывшему мужу, по словам Наташи, Вера Ильинична устроила шикарные.
– Но все осудили: «Зачем это делать, бомжа какого-то хоронить?!!» А у него, Аль, был свой дом!
И жена вторая, и младший сын.
– А где вы похоронили?
– На престижном, на Гребенской горе!
– А мы в Леонихе.
– Ну, у вас-то так… – снисходительно сказала Наташа.
