Кахина пела спящему мальчику.
Сидя на краю постели, она прогоняла ночные кошмары, искажавшие его лицо. Северин тихо вздохнул, отстраняясь от ее руки, и сердце Кахины сжалось. Только в редкие моменты, когда ночь медленно растворяла день и мир вокруг погружался в сон, она могла называть его сыном.
– Ya omri, – мягко произнесла она.
Жизнь моя.
– Habib albi, – произнесла она, на этот раз чуть громче.
Любовь моего сердца.
Северин моргнул, а затем уставился на нее. Сонно улыбнувшись, он протянул к ней руки.
– Умми.
Кахина обняла сына и сидела неподвижно, пока он не заснул. Женщина касалась его волос, черных, словно вороново крыло, слегка вьющихся на концах. Она вдыхала едва различимый свежий запах, исходящий от его кожи, оставленный ветвями эвкалипта, который она добавляла в вечернюю ванну. И иногда испытывала ненависть за то, как мало в чертах сына было от нее самой.
С закрытыми глазами он был миниатюрной копией отца, и Кахина уже знала, каким он станет в будущем. Нежная улыбка совсем скоро превратится в ухмылку. Розовые круглые щеки заострятся словно клинок. И даже его манеры изменятся. Пока что он застенчив и старателен, но Кахина уже заметила, что он начинает подражать утонченной жестокости отца. Порой это пугало ее, но, возможно, так всего лишь проявлялся инстинкт сына к выживанию. Сила и власть заключались не только в знании, как идти по миру, но как заставить этот мир вертеться вокруг тебя.
Кахина провела пальцами по ресницам сына, решая, стоит ли будить его. Она понимала, что это эгоистично, но не могла с собой совладать. Лишь в глазах сына Кахина находила ту часть самой себя, которая не исчезла. Глаза Северина – цвета тайн – тень сумрака, пронизанного серебром. Они были того же цвета, что и ее глаза, и глаза ее матери и дедушки.
Этим цветом глаз обладали все Благословенные, отмеченные Непокорными Сестрами: Ал-Лат, Ал-Уззой, Манат. Древние богини, обломки чьих храмов теперь вымостили дороги цивилизации. Их легенды были начисто стерты. Их лица почти забыты. И лишь одна заповедь незамеченной проскользнула сквозь время, исполняемая поколением, однажды благословленным богинями.
Ты хранишь врата в божественное – не дай никому пройти.
В детстве, когда мать рассказала ей об их долге придерживаться этой заповеди, Кахина ей не поверила. Она расхохоталась в ответ, думая, что это не более чем плод причудливого воображения матери. Но в тринадцатый день рождения мать привела ее в заброшенный загон посреди пустыни, давно предоставленный в распоряжение коз и бродяг. В центре загона раскинулась груда обломков, напоминавших колодец, в котором не было воды. Он оказался засыпан пыльными пальмовыми листьями и песком.
– Напои его своей кровью, – приказала ей мать.
Кахина воспротивилась. Эта фантазия зашла слишком далеко. Однако мать была непреклонна. Она резко схватила Кахину за руку, чиркнув острым камнем по сгибу ее локтя. Кахина помнила, как пронзительно закричала от обжигающей боли, а затем ее кровь брызнула на древние камни.
Мир вокруг содрогнулся. Синий свет, словно небо скрутилось в жгут, вырвался из камней, а затем рассыпался на сияющие полосы по всему загону.
– Загляни в колодец, – приказала ей мать.
Женщина больше не была похожа на саму себя. Кахина усилием воли заставила себя заглянуть за каменную кромку колодца. Песок и пыльные пальмовые ветви исчезли, а вместо этого возникла история, переполнявшая ее изнутри. Она зажмурилась. Ее рот переполнила тяжесть сотен наречий, язык ослабел, зубы сковало от боли. На долю секунды иное сознание распростерлось в ней, шепотом приказывавшее корням расплетаться и птицам взлетать, сознание, острое настолько, что, казалось, оно было способно извлечь намерение из хаоса, высечь причину из случайности, заставить звезды вращаться сквозь миры.
