Введение. Ощущение Парижа
Вечных запахов Парижа
Только два. Они все те же:
Запах жареных каштанов
И фиалок запах свежий.
Дон Аминадо
…Если вам скажут, что на парижских бульварах, где бы вы ни побывали, всюду запах фиалок и жареных каштанов (именно в этом уверял нас Дон Аминадо), не торопитесь спорить. Ведь вступить в словесную перепалку с французом, подвергнув сомнению прелесть его столицы, – всё равно что раздразнить тигра в зоопарке, проскользнув к нему сквозь металлические прутья. Парижане обожают свой город. И понять их можно: Париж и вправду красив, особенно в центральной его части. Здесь много улочек, по которым, вдыхая «каштановый воздух» любимых проспектов, прохаживались Бомарше и Бальзак, Дюма и Гюго. Да и корсиканец Бонапарт был не прочь прогуляться по шальным парижским улочкам (особенно в дни своей лейтенантской молодости), пьяным от революционного угара. К слову, однажды его, приняв за «дворянского сынка», едва не изрубили тесаком при свете дня прямо в центре города.
И вот мы незаметно подошли к главному – к тому самому, о чём в дальнейшем и пойдёт речь. А говорить будем о Франции времён последних Людовиков и Революции, явившейся сокрушительным историческим кульбитом от Монархии к Республике. Что было дальше – тоже известно: Директория, Консулат, Империя Наполеона Бонапарта, Реставрация Бурбонов, «Сто дней», вновь Монархия… Вторая Республика… Вторая Империя… Круговерть! Некое историческое сумасшествие, обошедшееся французскому народу огромными невзгодами и неисчислимыми жертвами.
А потому, шагая по улицам и площадям современного Парижа с думами о тех трагических событиях, у меня перед глазами всё чаще мелькает другой Париж – революционный: с вооружёнными толпами, лозунгами о Свободе, Равенстве и Братстве, разрушенной Бастилией и конечно же – обагрённой кровью Площадью Революции с выставленной там «госпожой Гильотиной», работавшей в те годы с частотой ткацкого станка. Размышления обо всём этом приводят к тому, что я ощущаю себя идущим по огромному полю жаркого ристалища, разыгравшегося здесь два с лишним столетия назад.
Хотя, если копнуть глубже, вся история Парижа окутана дымом полыхающих костров и фимиамом мистики, исходящим от пропитанной кровью земли. И в этом нет ничего удивительного, ведь город начинается… с Гревской площади. Да-да, той самой, которая пять столетий (с 1310 по 1830 г.) служила местом казней. Впрочем, многие называют центром, положившим начало Парижу, крупный остров на Сене с кратким названием: Сите́. Однако остров – он остров и есть. Другое дело – побережье.
Когда-то здесь, на правом берегу Сены, стояли виселицы и так называемый позорный столб, пугая своей ужасающей данью местных обывателей. Правда, отнюдь не чинуш, равнодушно поглядывавших на виселицы из окон городской мэрии, располагавшейся тут же, буквально в двух шагах; скорее – наоборот: зрелище их вдохновляло. Ведь здесь не только вешали, но и отрубали головы, четвертовали, а то и сжигали заживо. Сколько предсмертных криков слышали эти песчаные берега [1]; сколько крови было пролито…
В июне 1574 года на Гревской площади был казнён Габриэль де Лорж, граф де Монтгомери, убийца короля Генриха II. Во время рыцарского турнира обломок копья Габриэля случайно впился королю в лицо, войдя в правый глаз и выйдя из уха. Но произошло это за пятнадцать лет до казни, когда Монтгомери предали смерти за измену. Возможно, простили бы и это (граф был очень знатен), но вдова умершего короля Екатерина Медичи сделала всё, чтобы ненавистный враг оказался на плахе.
1589-й. Перед палачом очередной убийца короля (на сей раз – Генриха III) некто Жак Клеман, двадцатидвухлетний монах, зарезавший Генриха кухонным ножом. Убийцу быстро прикончили, но ярость всех была так велика, что, притащив на площадь мёртвое тело монаха, его подвергли публичному четвертованию.
