Я Ахмед. Я стою босой. Камень холодный. Чувствую, как мрамор под ступнями дрожит, будто сам дворец содрогается.
Он дрожит. Или это я дрожу. Разве это важно…, просто всё вокруг кажется зыбким, как дым от благовоний.
Шаги. Медленные, тяжёлые, как удары сердца. Я смотрю не вниз. Вглядываюсь только вперёд, в распахнутые ворота, откуда тянет сырой тьмой.
– Не смотри, – шепчет мать. Её пальцы вонзаются в моё плечо. Ногти, будто когти птицы. Я не смотрю на неё, я смотрю, как они выносят первый гроб.
Он появляется, как выплывает корабль. Тихо, слишком тихо. Только скрип кожи на древках, да шаги балтаджи, сухие, как треск сухожилия.
Кто там? Шехзаде Юсуф? Хасан? Или Коркут? Имён никто не произносит вслух, будто имя может напугать ещё больше. Гроб – он ведь маленький. Он слишком маленький. Для взрослого мужчины. Слишком короткий.
Я не могу дышать.
Кажется, я знаю, кто там. Я не должен знать, но уверен, что знаю. Маленький шехзаде Яхья гладил меня по голове вчера. У него были мягкие пальцы. И запах мяты от губ. Он наверняка не сопротивлялся. Он просто молчал.
Махмуд справа. Как камень. Только пальцы у него побелели. Кулаки, сжатые до крови. Он выше меня на голову. И старше. Его глаза стеклянные. Будто он сам уже мёртв, только ещё дышит.
– Это такой закон, Ахмед, – говорит брат. Махмуд всегда говорит так, будто уже носит тюрбан отца. Его голос пустой, как глиняный сосуд. – Мы все должны подчиняться. Это закон, – шепчет он. – Закон Фатиха.
Фатих. Завоеватель. Убийца своих братьев.
Их с Мустафой мать, Халиме-султан, стоит рядом с валиде Сафие-султан. Там. Ближе к воротам. Обе наверняка тоже в слезах. Но отсюда мне не видно их лиц.
Я молчу. Вдыхаю запах ладана, смешанный с потом балтаджи. Слышу, как где-то в глубине коридоров плачет наложница. Ещё вчера, её смех, наверняка, звенел в хамаме, а теперь он срывается на вой.
Мать снова сжимает мне плечо. До боли. Но ни я, ни она – никто не шевелится.
Второй. Третий.
Я зачем-то считаю.
Мустафа утыкается в мой рукав. Плачет без звука. У него текут слёзы, и я чувствую их на своей коже – солёные, горячие. Он не понимает, зачем. Я… я тоже не понимаю. Просто считаю.
– Почему их так много? – Мустафа тянет меня за рукав. Сейчас оторвёт. Его глаза, как два чёрных озера, полные страха. Он ещё маленький, младше меня почти на три года. Он не понимает… А я… не должен понимать…
Четыре.
Пять.
– Замолчи, – бросает Махмуд. Он не поворачивает головы, только губы едва шевелятся. – Радуйся, что не ты там.
Радуйся.
Шестой.
Балтаджи идут в ногу. Ритм – сердце зверя. Или глашатай на площади: один удар – одна смерть.
Седьмой.
Евнух падает на колени. Вопит. Кто-то бьёт его в лицо. Молчи. Молчи, ты ведь знаешь, за что.
Восьмой гроб покрыт зелёной парчой, вышитой золотом. Такой тканью отца… повелителя – мать сказала, теперь следует называть отца так – укрывают, когда он молится. Я чувствую, как у меня немеют пальцы. Кто там? Кем он был? Он тоже молился, как отец?
– Он тоже был любимцем Аллаха, – тихо говорит мать. Я не знаю, к кому она обращается. К себе? К Аллаху? Ко мне? – Но и его судьба решена.
Судьба.
Девять.
Внутри меня кто-то кричит, но губы склеены, как у мертвеца. Я хочу спросить – а когда придёт моя судьба? Кто откроет для меня эти ворота? Кто вынесет мой гроб?
Десять.
Один из них был поэтом. Он читал мне стихи. Он говорил: «Только не бойся, маленький шехзаде. Всё будет иначе». Он лгал…
Одиннадцать…
Я считаю. Я больше не слышу слов. Я больше не чувствую руки матери. Я – только глаза и уши. И числа.
Эти большие. Я думаю, что знаю и этот гроб. Вернее, того, кто в нём лежит. Наверняка он когда-то давал мне сладости. Играл со мной, когда отец ещё не был султаном. Шехзаде Абдулла.
