За бревенчатыми стенами ветхого домика все громче и громче раздавались крики обезумевших от ярости соседей.
Моя бабушка была в ужасе. Впервые за долгие годы я видела, как из ее белесых глаз текут крупные горькие слезы, как дрожит морщинистый узкий подбородок. Старушка, чьи руки всегда тряслись непроизвольно, сейчас сжимала крючковатые пальцы в замок, чтобы унять дрожь.
– Что ты наделала, Аннушка? – шептала она, и слезы капали с кончика носа. – Разве ж этому я тебя учила?
Я растерянно захлопала глазами. Стряхнула налипшее на пальцы тесто, вытерла ладони о фартук и сняла его.
Вот только вернулась из деревни и сразу принялась заводить тесто на пироги, и никто меня вслед не проклинал. С Лукерьей так и вовсе с улыбками помахали друг другу, когда я проходила мимо ее дома.
Так что успело приключиться за такой короткий срок?
Когда я решилась задать вопрос бабушке, разозленные невесть чем соседки уже долбились в хлипкую дверь. И, судя по звуку, вилами.
– Открывай, старая! – кричала Лукерья. – Открывай, иначе мы сами зайдем!
– Зачем? – вопрошала старушка, ища ответ в моих глазах. – За что ж ты так со мной?
А я не знала, что ей сказать. Я понятия не имела, что происходит.
– Навались, бабы! – заголосила Лукерья, и тут же в тонкую преграду ударилось что-то тяжелое.
– Аннушка! – крикнула бабуля и кинулась ко мне.
Я судорожно прижала к себе тощее старческое тело.
– Я ничего не сделала, ба, – всхлипнула я. – Что случилось-то?
– Ничего? – Старушка подняла на меня глаза, полные слез. – А как же Кузьма? Он всей деревне растрепал, что вы…
Договорить ей не дали. Под весом разъяренных женщин дверь не выдержала и слетела с петель.
Лукерья, моя родная тетка и жена Кузьмы, была крупнее всех своих подруг, и именно она первая бросилась ко мне. Удерживая в одной руке вилы, другой она одним взмахом оттолкнула свою мать к столу, повалила меня на пол, схватила за шиворот и поволокла за собой на улицу.
Теперь горячий страх обуял меня по-настоящему. Я завизжала, уперлась ногами в валяющуюся на полу дверь, зацепилась бедром за острый ржавый гвоздь и от боли вскрикнула еще громче.
Женщины плевались, тыкали в меня черенками, орали, и из того, что я могла расслышать за собственным голосом, поняла: мне конец.
Лукерья вытащила меня на крыльцо, сбросила в траву так легко, как если бы я была тряпичной куклой ее младшей дочери.
Я вскочила на ноги. Раненое бедро тут же отозвалось резкой болью.
– Выслушайте меня! – крикнула я во весь голос, но куда там – он потонул в хоре соседок.
– Будешь знать, как с чужими мужиками кувыркаться!
Лукерья замахнулась вилами. Черенок со звоном ударился о мою голову, и перед глазами запрыгали мушки.
– Я с ним не кувыркалась! – только и успела сказать я прежде, чем снова оказалась на земле.
Лукерья волокла меня за руку, ее подруга, Верка, помогала ей и тащила меня за вторую руку. От взбешенных женщин, тянущихся за нами, пришлось отбрыкиваться и бить их ногами, за что на меня вновь посыпался град ударов.
Яркое солнце слепило, и я жмурилась. Слезы текли по щекам, капали с подбородка на грудь, а бедро все сильнее ныло от боли, и она током прошибала каждую клеточку тела.
Бабушка бежала за нами так быстро, как могла. В ее возрасте бег был сродни чуду, но она почти не отставала.
– Отпустите ее! – кричала старушка. – Отпустите, не то худо будет!
Я не отрывала от бабули взгляда, пока она не рухнула в высокую траву.
– Ба! – взвизгнула я и снова дернулась.
Запястье, за которое меня цепко держала Лукерья, хрустнуло. В глазах потемнело, и я потеряла сознание.
Пришла в себя почти сразу, но уже в центре деревни. Звенел лай собак, встревоженных непривычной суетой. Где-то вдалеке замычала корова, а следом раздался детский плач.
