Цена невинности

В этот день город будто сжимался в страхе. Бледный свет фонарей с трудом пробивался сквозь туман, улицы дышали промозглой сыростью, а ветер завывал в переулках, словно оплакивал тех, кто пропал. Никто не говорил об этом вслух, но все знали – сегодня кто-то исчезнет.

Анна спешила домой. Пальцы, стиснутые на ручке зонта, белели от напряжения. Она чувствовала на себе чей-то взгляд – не резкий, не явный, но настойчивый, пробирающийся под кожу. Она оглянулась, но в переулке позади никого не было. Лишь серый туман извивался, как живое существо.

Шаги ускорились. Она знала, что нельзя выходить одной в этот день. Отец предупреждал. Соседи шептались. Но она задержалась у подруги, и теперь жалела об этом. Каждый удар каблучков по мостовой отдавался в висках, сердце стучало в такт. Дом был всего в нескольких кварталах. Ещё немного.

Тень скользнула в боковом проходе. Анна замерла.

– Кто здесь? – голос её дрожал. Тишина.

Она шагнула дальше, ускоряясь, но вдруг что-то холодное, липкое коснулось её плеча. Девушка вскрикнула и обернулась. Позади никого. Только ночной воздух, густой, как смола. Легкие наполнились едким запахом гари.

И тут она увидела его.

Черный дым, клубящийся в воздухе, живой, осознанный. Он тянулся к ней, словно змея, извиваясь и расширяясь. Анна хотела закричать, но дым резко метнулся вперёд и вонзился ей в рот. Её тело выгнулось дугой, глаза расширились в безмолвном ужасе. Горло вспыхнуло огнём.

Мир погас.

А через мгновение она снова открыла глаза.

И улыбнулась.

Сквозь занавешенные окна сочился серый свет – блеклый, тягучий, чужой. Петербург снова прятался в утреннем тумане, и улицы казались выцветшими, размытыми, будто нарисованными на отсыревшем холсте. В комнате было сыро. Даже бумага, казалось, впитала эту влагу, желтоватые страницы газеты под пальцами были мягкими, рыхлыми.

За массивным дубовым столом сидел Николай Мезенцев.

Высокий, сухопарый, с прямой осанкой, которая даже в усталости не теряла жёсткости. Ему было около тридцати пяти, но выглядел он старше – не из-за морщин, а из-за той вечной усталости, что пряталась в его взгляде. Черты лица резкие, напряжённые, словно высеченные ножом. Высокие скулы, немного впалые щёки, твёрдый подбородок с лёгким намёком на щетину, которую он брил нерегулярно, когда выдавалась пара свободных минут.

Тёмные волосы острижены коротко, но не аккуратно – скорее практично. Он никогда не тратил время на внешность, не стоял перед зеркалом дольше необходимого. Ему было безразлично, как он выглядит, лишь бы одежда была чистой и удобной. Он носил тёмное шерстяное пальто, с которого почти не снимал следы пыли, шляпу с узкими полями, которую сдвигал чуть набок, когда глубоко задумывался. Под пальто – строгий костюм тёмных оттенков, немного потертый на локтях. Белая рубашка, застёгнутая на все пуговицы, тёмный жилет с серебряной цепочкой карманных часов, которые он иногда машинально щёлкал ногтем, когда задумчиво сидел за столом.

Его пальцы длинные, сухие, с костяшками, выдававшими частые встречи с холодным воздухом и бумагами. На правой руке – след от пореза, который он когда-то получил, защищая подозреваемого от ножа пьяного громилы.

Револьвер он носил всегда. В кобуре под левым боком, на крепком кожаном ремне. Он не снимал его даже дома, разве что когда ложился спать – и то кладя рядом, в пределах досягаемости. Убеждённый, что детектив, который расслабляется, долго не протянет.

Его движения были выверенными, спокойными, но в каждом ощущалась внутренняя напряжённость. Будто в нём работал невидимый механизм, который никогда не останавливался. Глаза двигались быстро, внимательно, отмечая мельчайшие детали, но в их глубине всегда жила лёгкая тень усталости – не от работы, а от того, что он видел и знал слишком много.