В понедельник 23 февраля 1981 года в Кремле открывался очередной исторический двадцать шестой съезд КПСС.
В понедельник утром я и мой друг Сэшеа, с которым мы еще в институте учились в одной группе, сидели в прокуренной нише на лестничной площадке черного хода нашего учреждения и, попыхивая сигаретами, обозревали из окна индустриальный пейзаж.
– А тебе не кажется, что наша жизнь потеряла смысл? – как бы между прочим спросил меня Сэшеа.
– А тебе? – спросил я.
– Я-то в этом уверен, – кривовато ухмыльнулся он.
– Может быть, – покладисто согласился я, – может быть…
– И тебе – все равно? – мрачнея, поинтересовался мой друг, пристально следя за моей реакцией.
Я неторопливо загасил окурок о внутреннюю сторону подоконника и, отправив его в запорошенную пеплом эмалированную плевательницу, признался, что как-то не думал об этом.
– Нет, – не отставал он, – я вижу, что тебе все равно. И это очень в твоем духе.
– Почему это – в моем духе?
– Потому что ты все! да полон оптимизма.
– Почему это я всегда полон оптимизма?
– Поверь мне… Я очень хорошо изучил тебя за годы нашего знакомства. Должен тебе сказать, ты часто бываешь полон самого дурацкого оптимизма.
– Может быть, – уклончиво кивнул я, – может быть… Я тоже достаточно хорошо изучил моего друга.
– Да, – с нажимом сказал Сэшеа. – И жаль, что ты не видишь себя со стороны. Если бы ты посмотрел на себя со стороны, ты бы не обрадовался.
– Пожалуй, – согласился я. Сэшеа задумался.
– Хочешь, я скажу тебе одну вещь? – спросил он, немного погодя.
– Скажи.
– Это будет довольно жестокая вещь, – предупредил он.
– Давай, выкладывай.
– Но ты не должен обижаться на меня, старик. Все равно, кроме меня, тебе этого никто не скажет.
– Заранее тебе благодарен, старик.
– Не нужно сейчас шутить, хорошо? – попросил Сэшеа.
Он даже положил мне на плечо руку, чтобы я не шутил. Я вздохнул. Он еще помолчал, а потом сообщил:
– Ты очень ОПУСТИЛСЯ за последнее время – вот что.
Такие слова меня удивили, а он, видя мое недоумение, поспешил продолжить:
– Да-да, ты очень опустился. Ты ничего не замечаешь. Мне даже кажется, что ты как-то поглупел… Или отупел…
– Ты сам отупел.
– Не обижайся. Я предупреждал, что это будет жестокая пещь.
– Всё? – спросил я.
– Пока все, старик, – снова усмехнулся Сэшеа, ожидая, что я еще что-то скажу или спрошу, но я молчал и смотрел в окно на производственные строения, тесно громоздившиеся друг на друга как бы для спаривания. Потом я стал рассматривать похабные рисунки, которыми сотрудники исцарапали весь подоконник.
– Это и неудивительно, – со вздохом продолжал Сэшеа, видя, что я молчу, – если каждый день приходить сюда, дышать этим гнилым воздухом. В конце концов сделаешься таким же уродом, как и все…
– По-твоему, все наши – уроды?
– А, по-твоему, нет?.. Все как на подбор. И Эмилия, и Сидор, и Оленька. А выдающийся урод среди них – это, конечно, Фюрер! Или, по-твоему, он достойный человек?
– В общем, урод…
Согласиться было нетрудно. «Фюрером» мы звали нашего завлаба. Впрочем, у меня с Фюрером в отличие от Сэшеа отношения были нормальные, а Сэшеа он беззлобно, хотя и методично доставал из-за того, в частности, что тот чересчур болезненно реагировал на любое замечание.
– И другие не лучше! – заявил Сэшеа.
– Обычные люди.
– Это одно и то же!
– Что же их – презирать?
– А что я ими, бедными, восхищаться должен?.. Я и тобой восхищаться не собираюсь. Нравится тебе это или не нравится.
– Что на тебя нашло? – удивился я.
– Да надоело! – проворчал Сэшеа.
– Ладно, – посоветовал я, – наплюй.
Сэшеа плюнул в плевательницу, но промахнулся.
– Может, пойдем, поработаем? – предложил я.
