Говорят, у каждого города есть свои трещины. Места, где реальность истончается, и сквозь неё просачивается что-то… другое. В нашем городе такой трещиной был старый кинотеатр «Заря». Его давно закрыли, заколотили досками, и теперь он стоял, как гнилой зуб в улыбке центральной улицы, почерневший от дождей и времени.
Мы – это я, Лёха, и его сестра-двойняшка, Вика. Нам по шестнадцать, и в нашем мире самым страшным злом до недавнего времени была контрольная по алгебре. Но лето, знаете ли, плавит мозги и толкает на глупости. А главная глупость родилась в голове Лёхи, который где-то вычитал городскую легенду про «Зарю».
Легенда гласила, что последний фильм, который должны были показать в кинотеатре перед самым его закрытием в девяностых, так и не показали. Плёнку привезли, зарядили в проектор, но в ночь перед премьерой киномеханик сошёл с ума. Его нашли утром в будке, он сидел, раскачивался и твердил одно и то же: «Они смотрят из кадра. Они смотрят на меня». Плёнка, конечно, пропала. Говорили, что она до сих пор там, в кинотеатре, и если её посмотреть, то увидишь нечто, после чего уже никогда не сможешь спать спокойно. Увидишь то, что заставило старого киномеханика потерять рассудок.
– Бред сивой кобылы, – сказала Вика, когда Лёха с горящими глазами пересказывал нам эту чушь. Вика была скептиком до мозга костей. Она верила в физику, химию и в то, что Лёха – идиот.
– А вот и не бред! – кипятился брат. – Я читал на форумах, люди пытались туда залезть. Говорят, там жутко. Слышны какие-то звуки, будто плёнка шуршит.
– Это крысы, Лёш. Или бомжи, – отрезала Вика.
Но я… я молчал. Потому что часть меня, та самая, что заставляла в детстве заглядывать под кровать перед сном, была заинтригована. Что-то в этой истории цепляло, как заусенец. Что-то холодное и настоящее.
И вот, в одну душную июльскую ночь, мы стояли перед «Зарёй». Луна, как мутный глаз, смотрела на нас сквозь облака. Лёха притащил монтировку. Вика пришла просто для того, чтобы потом сказать: «Я же говорила». А я пришёл, потому что не мог не прийти.
Заколоченная дверь поддалась с отвратительным скрипом, будто стонала костями. Мы шагнули внутрь, и нас окутал запах. Густой, спёртый запах пыли, тлена и… чего-то ещё. Чего-то сладковатого, как запах старой киноплёнки, смешанный с запахом сырого мяса.
Луч фонарика выхватывал из темноты обрывки былой роскоши: бархатные кресла, покрытые плесенью, оборванный занавес на сцене, осколки люстры на полу. Тишина здесь была не пустой. Она давила, она была наполнена ожиданием. Мы медленно двинулись к лестнице, ведущей в кинобудку.
Каждая ступенька скрипела под ногами, и этот звук казался оглушительным. Вика шла последней, демонстративно громко дыша, но я чувствовал, как напряжена её спина. Лёха, пыхтя, лез первым.
Дверь в будку была не заперта. Внутри, в свете фонаря, всё выглядело почти нетронутым. Старый проектор, похожий на доисторическое насекомое, пылился в углу. На монтажном столе валялись обрывки плёнок, ножницы, склянки с клеем. И там же, на столе, лежала она. Одна-единственная бобина. Чёрная, без единой надписи.
– Нашёл! – прошептал Лёха торжествующе. Он схватил бобину, и в этот момент мы все это услышали.
Тихий, едва различимый шорох. Будто кто-то провёл сухим пальцем по плёнке.
– Крысы, – неуверенно сказала Вика, но её голос дрогнул.
Шорох повторился. Уже громче. Он исходил от проектора.
Лёха, одержимый своей идеей, подошёл к аппарату.
– Сейчас посмотрим, что там, – пробормотал он, пытаясь зарядить плёнку.
– Лёх, не надо, – сказал я. Холодный липкий страх начал подниматься по моему позвоночнику. – Пошли отсюда.
– Да ладно тебе, мы уже здесь! – отмахнулся он. Его пальцы возились с механизмом. Щёлк. Плёнка была на месте.
