Она ступает неслышно.
Лапы медленно, почти невесомо, опускаются на лесную подстилку, на опавшие листья и стебли папоротников, утопают в мягкой подушке мха. Ночь темна. И она – часть этой ночи, этой бездонной бархатной темноты, похожей на кофейную гущу на дне фарфоровой чашки…
Душно…
Болота дышат жарко и влажно, и где-то вверху над ней смыкаются кроны деревьев, скрадывая и без того скудный свет луны. И только светлячки, словно призраки, словно души умерших, что не могут найти успокоения, мечутся среди листьев и седых нитей висячего мха.
Но она видит прекрасно. И слышит. И чувствует запахи…
Слышит, как переминаются с ноги на ногу цапли на ветвях болотных кипарисов, как возится в траве опоссум и летучая мышь беззвучно скользит вверху, выдавая себя лишь потоком воздуха.
Они ей не мешают.
Лёгкий прыжок – и вот она уже взбирается вверх по склону. Болото закончилось, но её шаги по-прежнему бесшумны. Земля под ногами жирна и впитывает любой звук, а по бокам, словно алебарды безмолвных стражей, смотрят в угольное небо ровные стебли сахарного тростника.
Белый дом с колоннами спит, но окна открыты, лишь занавешены тончайшей кисеей от гнуса и комаров. На стене под каждым окном вырезан знак – перечеркнутый глаз, закрашенный индиговой краской. Только синий давно уже выцвел, и от этого кажется, что в каждом глазу бельмо.
На крыльце спят собаки. Много собак.
Глупые!
Они думают, что всё это её остановит – собаки, глаз…
Но собаки будут спать. Они её не услышат, не увидят, не почувствуют. А глаз нарисовал шарлатан, который ещё и взял за каждое окно по десять луи.
Ещё прыжок и она внутри. Мягкий ковёр в гостиной, лестница в один пролёт, и заветная дверь открывается бесшумно…
На кровати спит мужчина. Его сон тревожен, и под закрытыми веками беспокойно мечутся глаза, словно предчувствуя беду. Она склоняется низко к его лицу, и её глаза из чёрных становятся жёлтыми.
– Вот я и пришла за тобой…
В этот день Летиция поверила в чудо и божий промысел.
Жизнь чудесами её не баловала. А в божий промысел полагалось верить безоговорочно, какую бы неожиданность не приготовила судьба. Но когда письмо в конверте из дорогой бумаги, со штампом альбервилльской почты, чуть мятое и надорванное с угла легло перед ней на стол, Летиция поверила в то, что чудеса случаются.
Даже бабушка Жозефина, на удивление, промолчала, хотя по лицу было видно, как она хочет произнести свою любимую фразу: «Чего и следовало ожидать». С этой фразы обвинения в адрес внучки обычно начинались, а заканчиваться они могли чем угодно. Но вина Летиции чаще всего сводилась к тому, что она непутёвая дочь непутёвой матери.
Но в этот раз Жозефина Мормонтель аккуратно подвинула одним пальцем конверт, будто он был зачумлён, и, вздернув подбородок, неодобрительно бросила короткое:
– Читай.
И даже не разразилась своей обычной речью осуждения. Не сказала в сотый раз, что в Альбервилле живут только грешники. Что праведному человеку не пристало владеть рабами и продавать их, как скот, и что деньги их – грязные, потому что каждый луи покрыт кровью и по́том несчастных, замученных на плантациях. В этот раз бабушка Жозефина красноречиво отвернулась к окну, глядя, как по рю Латьер движутся экипажи и телеги, и со скорбным спокойствием ждала, пока Летиция письмо дочитает.
Письмо оказалось из Нового света. От альбервилльского нотариуса Жака Перье.
«…и сообщаем, что мсье Анри Бернар болен и уже едва ли поправится. Согласно его воле и составленному завещанию, он желает перед смертью видеть вас самолично. Если вы приедете к означенному выше сроку, то, согласно его воле, мадмуазель Летиция Бернар унаследует двадцать тысяч туасов земли в низовьях реки Арбонны, отведенных под плантации сахарного тростника, ферму Утиный остров (ниже приложено описание), рабов в количестве сорока двух душ, из которых мужского полу двадцать три, женского полу четырнадцать, трое детей до семи лет и двух младенцев, сахарный пресс, пять мулов, а также…».
