Глава первая. Гибель «Медузы»
Начавшийся с полудня ветер к вечеру прибавился на три балла. Это был нехороший ветер, дующий наискось по морю. Его боялись рыбаки, уходившие далеко в море, и называли странным словом «гарби», неизвестно откуда пришедшим на Кавказское побережье. Гарби изменчив и может внезапно перейти в береговик. Тогда ищи баркасы и фелюги в открытом штормовом море. И если выбрасывает обломки рыбачьих суденышек где-нибудь на болгарском или румынском побережье, знай, что это невольные гости с Кавказа, жертвы гарби.
Рыбачья гребная ватага весело отвалила сегодня поутру в море. Вместе с ней ушли мой отец, Иван Лагунов, и два старших брата – Матвей и Илья. С завистью я, восьмилетний мальчишка, провожал баркасы. Заскрипев килями на крупнозернистом песке и разноцветной гальке, они врезались в зеленую воду.
На старом баркасе «Медуза» ушел Матвей – ему только-только двенадцатый год, на втором, вместе с отцом, – десятилетний Илюшка. Мать несмело просила отца оставить детей, не брать с собой, но отец сгреб сразу двоих. Он сдал Матвея молодому, удачливому болгарину Николе, а Илюшку бросил голым пузом на выскобленную, желтую, как орех, корму своей лодки «Коля Руднев».
Ватажек Антон Сторокож искоса посмотрел на мать. Она была тогда такая красивая, с волнистыми, забранными в узел светлыми волосами, со смеющимися черными глазами и разлетными бровями. Уловив тревогу в ее всегда смеющихся глазах, Сторокож присел на корточки, захватив горсть сухого песку, и подбросил его вверх. Песчинки упали отвесно. Потом Сторокож послюнил палец и подставил его ветру. Но какой там ветер! Баркасы уходили в полный утренний штиль. Ничто не предвещало гарби. Ни одного облачка не лежало на горах, обступивших долину. Третий месяц не было дождя. Даже в горах, в высохших руслах, на донных валунах стал обсыпаться мох.
Сторокож отдал команду. Ватага погрузила новые камбальные сети, ружья, – может быть, попадутся дельфины, – запасные весла, пресную воду, сухую рыбу, брынзу и хлеб.
«Медуза» ушла в голове. Болгарин Никола, чубатый, черный от загара, стоял на корме у руля и озорно покрикивал на загребных. Матвей, чтобы не встретиться со мной глазами, смотрел в море. Сестренка Анечка с куклами подмышкой махала обеими руками уходившим баркасам. Было, как всегда при уходе в море, шумно, весело, радостно.
И вот утренняя светлая радость сменилась тревогой. Мне никогда не забыть этого вечера, так круто повернувшего нашу жизнь. Как сейчас вижу солнце, какое-то мягкое, расплавленное, красное. Кажется, что оно всей своей подрагивающей массой быстро падает в море. Будто чья-то могучая рука, еще придерживающая его сверху, разжимается, и солнце ныряет, как медный пятак в копилку. Море сразу же темнеет, а волны, только что летевшие к берегу с красноватыми просветами на изломе, становятся черными и страшными.
Внезапно умолк тоненький голосок Анюты, любившей распевать песенки. Сестренка играла в куклы под старым баркасом. Теперь она подходит ко мне. Ветер треплет ее косички, перекидывает их через плечи. Я догадываюсь по ее испуганным глазам, по сжатым губам, что она волнуется. Наматываю на кизиловое удилище леску, стараясь не зацепить прыгающим крючком сестру. Передаю ей бычков, нанизанных на кукан – шпагатинку с палочкой на конце, чтобы не соскальзывали рыбы.
– Отнеси для Лоскута.
– Подожди, Сереженька, – шепчет Аня и глядит на море как завороженная.
Я тоже перевожу взгляд в ту сторону, куда смотрит девочка, куда смотрят собравшиеся на берегу мальчишки, женщины и старики.
