И вот я здесь, желаю снова видеть
Глаза ее и губы, стройный стан.
Джульетта, я вернулся, покажись же!
Дай вновь почувствовать тебя в своих руках!
Я слышу твои речи, слышу голос.
Я знаю, что ты там, иду к тебе!
Джульетта, выйди вновь, дай насладиться
Объятием твоим, коснуться вновь
Губами губ твоих, что вкуса вишни.
Дай мне напиться, хоть и пьян я от тебя…
И если будет надо мною смерть смеяться,
Я рассмеюсь тогда же ей в лицо!
И пусть она Венчает нас короной
Слез, крови и страхов, знай,
Я раб твой, воля я твоя, свидетель
Пустоты, и буду я готов пасть с тобой рядом,
С какой прикажешь стороны, с той я паду.
Лишь одари меня одним ты своим взглядом,
И я скажу, как сильно я влюблен.
И пусть я шут в короне королевы
Маб, она венчала, сыпала проклятьем
На меня и голову мою.. Твою…
Так пусть чума падет на наши души,
С тобой мы уже прокляты вдвоем…
© Уильям Шекспир, «Исповедь шута», 1592 г.
Верона дышала вечерним жаром, когда лето только вступало в силу. Улицы звенели смехом и гулом кубков, вплетаясь в крики торговцев и скрип колес. В доме Капулетти слуги торопливо развешивали багряные ткани, чтобы праздник сверкал, как подобает славе их рода. Факелы отбрасывали золотистый свет на старинные стены, и, казалось, сами камни затаили дыхание в ожидании музыки и танцев, что сотрут с них вековую пыль.
Джульетта, юная хозяйка этих сводов, стояла у окна, вглядываясь в мерцающие улицы. Ее сердце, не испытавшее еще настоящей любви, сжималось странной тревогой. Не от предстоящего бала, а от чего-то неуловимого, чьего имени она пока не знала. Джульетта чувствовала: сегодняшняя ночь многое изменит в ее жизни.
В это же время на соседней площади Меркуцио смеялся, горячо препираясь с Бенволио. Ромео, чуть в стороне, погруженный в думы о Розалине, хранил мрачное молчание, словно глухой колокол, и не ощущал, что судьба уже ведет его в иную бездну.
– О, взгляните! Наш Философ Любви вновь тонет в слезах, – белозубая усмешка Меркуцио резанула Ромео, и тот отвернулся, всем видом показывая досаду. – Неужто твоя Розалина столь сурова, что лишает тебя дара слова?
– Поостынь со своими насмешками, Меркуцио, – Ромео проговорил едва слышно, будто его голос рождался на дне фонтана, у которого он сидел. – Ты, чье сердце вольнее ветра, не ведаешь мук, что терзают влюбленную душу.
– Муки? Ха! – засмеялся Меркуцио, и смех его разлетелся, как сноп искр. – Ты любишь не деву, а лишь сладкий сон о ней. Ты влюблен не в Розалину, но в само чувство любви, как пьяница не в вино, а в хмель!
Бенволио, что доселе молча наблюдал, качнул головой. Его рассудок презирал и жалобы Ромео, и дерзкие забавы Меркуцио. И он знал: если его друг смеется тьме в лицо, она расценивает это как приглашение на пир.
– Не усугубляй, Меркуцио, – вмешался он наконец. – Его рана требует не соли, а бальзама.
Но Меркуцио уже разгорелся, и во взгляде его прыгнул бес. Он резко хлопнул в ладони, от чего Ромео вздрогнул, будто проснувшись.
– Я дам лекарство лучше всяких притворных вздохов! Клянусь честью Монтекки, за три дня любая будет моим сердцем покорена! Пусть Бенволио укажет мне на кого – и ты, Ромео, увидишь искусство настоящего соблазна! Ну же, друг мой, покажи ее!
Бенволио, втянутый в этот замысел, нахмурился, но медлил недолго:
– Говорят, лорд Капулетти ныне даст бал, где соберется вся знать Вероны. Но нам там не будут рады, – Меркуцио, театрально заломив руку, отозвался со смехом:
– Тем слаще победа! Мы войдем в их львиное логово. Ты будешь рыдать у ног своей Розалины, а я… – он чуть поклонился, – …преподам тебе урок истинного соблазна.
Ромео, тяжело вздохнув, все же поднялся. В его глазах блуждало сомнение, но и любопытство тоже.
