Багровым шаром садилось на западе солнце. По темнеющему небу неспешно плыли опаленные закатом облака. Их стреловидная форма предвещала теплый завтрашний день. Завтра. Наступит ли оно для сегодняшнего мира? Мира, обреченного людьми на ежедневное выживание. Вроде бы то же согревающее солнце, то же синее небо, но под ними, здесь, на земле все изменилось, все стало чужим. Свой чужой мир, к которому невозможно привыкнуть, кажется, уже никогда. Даже вот этот березовый лес лишь выглядит по-прежнему родным. К белым с черными полосками деревьям нельзя прикасаться ночью – это верная и мучительная смерть. Каждая береза с наступлением ночи зажигает свои черные вкрапления, отчего в лесу наступает почти что день. Зрелище завораживает дух. Понадобилось два десятка жизней для понимания опасности ночной красоты. Днем же березы, как березы: любуйся, трогай, руби на дрова, заготавливай розги для нерадивых детей.
Двенадцатилетний Генка с шестилетним Пашей шли по лесу. Солнце еще освещало деревья, что делало путь безопасным. Однако пора было возвращаться в деревню. Мальчиков, наверняка, уже потеряли.
– Пора возвращаться, не то скоро березы зажгутся, – уже в который раз напоминал Паша. Он уже начинал хныкать.
– Мы просто не будем их трогать.
– А если случайно?
– Засунь руки в карманы. Через одежду яд не действует, – почти сердился Генка.
– Откуда ты знаешь? – Паша был так удивлен новостью, что даже остановился.
– Проверял.
– На себе?! – удивлению не было предела.
– А то, – гордо подтвердил старший брат.
– Тебе не было страшно? – продолжал расспросы Паша.
– В нашем мире не боятся лишь дураки.
– Все равно пора возвращаться, – вернулся к первоначальной теме мальчик. – Папа строго-настрого запретил гулять так долго. Накажет ведь.
– Так не ходил бы со мной. Я бы один справился.
– Я тоже посмотреть хочу на цветок.
– Ты же в него не веришь, – усмехнулся Генка.
– Не верю в цветок, но верю, что от каждой болезни на Земле есть лекарство.
Генка резко остановился, так что Паша наткнулся на него.
– Глубокая мысль, – согласился старший брат с младшим. – Все-таки нам пора возвращаться.
Дома мальчиков, действительно, ждали.
Никанор – отчим Генки и родной отец Паши – хмуро ходил по большой комнате, заложив руки за спину. Он то и дело останавливался возле окна, выходящего на главную дорогу деревни. По ней должны были вернуться мальчики. Другого пути к дому не существовало. Уже темнело, но никого видно не было. Никанор продолжал ходьбу по комнате.
– Они могли зайти к кому-нибудь в деревне, – раздался слабый женский голос, когда мужчина в очередной раз подошел к окну.
Никанор обернулся.
В проеме, ведущем в соседнюю комнату, стояла его жена – Нина. Она держалась за косяк правой рукой, чтобы не упасть, да и весь ее вид говорил о трудности стоячего положения. Впалые щеки на бледном лице, тусклые глаза с красными белками говорили о болезненном состоянии женщины. Она выглядела лет на пятьдесят пять, хотя ей было всего тридцать два года. Болезнь нового мира съедала ее живьем. Болезнь, от которой не было создано лекарства, как не было самого названия болезни.
Никанор смотрел в краснеющие глаза жены и гадал, сколько времени у них осталось. Полгода? Год? Возможно, больше. Может быть, даже сегодняшняя ночь станет последней в их совместной жизни.
Никанор с Ниной сошлись не по любви. У каждого из них было по сыну, лишившемуся второго родителя, что по законам их деревни считалось основанием для брака. Ребенок до совершеннолетия – восемнадцати лет – должен воспитываться в полной семье. Деревенский глава строго соблюдал сей непреложный закон. Умри Нина сейчас, Никанору пришлось бы выбрать другую женщину либо отдать сыновей на воспитание.
