В подъезде было темно, пахло дохлыми мышами и кошачьей мочой. Так мерзко и так… привычно. Только закрыв за собой дверь, Алиса отметила, что не горит ни одна лампочка ни на одном этаже. Похоже, украли последнюю. Она знала каждый выступ, каждую выбоину на старых ступеньках, поэтому темнота не пугала. Впрочем, едва ли что-то вообще в этом мире могло ее теперь напугать.
Алиса только что похоронила лучшую подругу и больше всего на свете сейчас хотела быть на ее месте. Это она должна была умереть, а не Мирослава. Добрая, доверчивая Мирослава, маленький огонек в темном мире, не утративший света и теплоты. Было в этом что-то ужасно несправедливое: что именно Мирославу в красивом белом платье закрыли деревянной крышкой и засыпали мерзлой землей, а Алиса, которая все равно мертва внутри, возвращается в пустую квартиру.
Друзья звали ее в кафе, поднять стопку за упокой души их общей подруги, но Алиса не могла. Не могла находиться в обществе даже самых близких людей. Она чувствовала физическую потребность остаться наконец одной, упасть камнем на то дно, куда ее бросил Леон, сам о том еще не зная.
Влад предлагал поехать с ним в Волчье логово, но Алиса никогда туда больше не вернется.
Она оставила в недоумении всех и ушла. Вернулась в пустую квартиру, заперла за собой дверь. Почувствовала, как кончились силы, поддерживавшие ее последние несколько часов. Прислонилась спиной к двери, медленно съехала вниз и свернулась калачиком прямо у входа, не снимая ни куртку, ни ботинки. Обхватила руками колени, уткнулась в них лицом и закрыла глаза.
Почему я не умею плакать? Может, тогда стало бы легче?
Алиса мечтала о том, чтобы у нее была хоть одна, хоть самая крохотная причина сомневаться в словах Софи. Думать, что та по какой-то причине оболгала Леона, вынудила Алису перестать ему верить. К сожалению, такой причины у Алисы не было.
Она ведь с самого начала понимала, что они не пара. Разве мог такой человек, как Леон, – выросший в любви и достатке, вращающийся в высших кругах общества, – увлечься такой, как она? У Алисы не было ни воспитания, ни образования, ни манер, ни даже особого ума. Да, Леон не обычный человек, но это все равно не значило, что он мог по-настоящему влюбиться в безродную дворняжку вроде нее. Как она могла в это поверить?
Было ли ему противно целовать ее, заниматься с ней любовью? Вспоминает ли он с омерзением новогоднюю ночь, которую Алиса еще несколько часов назад считала лучшей в своей жизни, или постарался забыть о ней тем же утром? Смеялся ли он над ее доверчивостью, когда рассказывал Антону о том, что все идет по задуманному?
Алиса вспомнила, как он обрадовался, увидев ее в новогоднюю ночь на пороге своего кабинета. Тогда она думала, что он тоже скучал. Теперь знала – то был момент триумфа. Она клюнула на приманку. Влюбилась, стала послушной. Достаточно послушной, чтобы отдать за него жизнь.
Она ведь действительно была готова на все. Наплевала на опасность, забрала у него тьму, когда все вокруг твердили, что это самоубийство. Если бы он прямо попросил умереть за него, она бы не раздумывала…
Чувства говорили Алисе, что человек не может так притворяться. Сколько раз Леон касался ее плеча, руки – легко, мимолетно, ненавязчиво? Сколько раз смотрел долгим внимательным взглядом? Разум же твердил, что ради выживания люди готовы на все. И душу демонам продать, и в постель лечь с той, что противна. Что такое для Леона немного приласкать Алису, когда на кону стоит перспектива быть разорванным Падальщиками?
Все эти годы она будто бежала марафон. Бежала изо всех сил, надеясь, что на финише ждет награда: мать взглянет на нее и поймет, что Алиса достойна любви. Скажет: «Ты хорошая девочка, я люблю тебя».
