Тишина в Глухово была особой. Не живой, деревенской, наполненной отдаленным лемехом, да квохтаньем кур, да перекличкой соседей через огород. А густой, вязкой, как смола. Такой, что даже ветер в полях затихал, словно упираясь в невидимую стену.
Варвара сидела на завалинке своего покосившегося дома и вязала. Спицы пощелкивали в такт ее мыслям, ровно и монотонно. Она не просто жила в этой тишине. Она ее стерегла. Как и ее мать, и бабка, и прабабка. Волынские. Сторожихи Разлома.
И потому, когда тишина вздрогнула, Варвара уронила клубок.
Это не было звуком. Скорее, внезапной пустотой внутри собственного уха. Так бывает, если резко выйти из шумной комнаты. Только комната была – вся деревня.
Она подняла голову, и взгляд ее, острый, как у старой совы, устремился через улицу, к дому Марины Беловой. Туда, где всего час назад смеялся семилетний Степка.
По улице, пошатываясь, брел Пал Палыч, деревенский пропойца. Он нес ведро с водой и орал залихватскую частушку. Но Варвара уже не слышала ни его, ни звона ведра. Она смотрела на тень, которую он отбрасывал.
Тень была негустой, сиреневой в предзакатном свете. Но у края, возле самого забора Беловых, от нее отделился и потянулся к дому тонкий, жидкий щупалец. Едва заметный. Как дымка.
Варвара встала. Костей у нее не было – один сплошной, натянутый струной, долг. Она перекрестила входную дверь дома Марины, сжав в кулаке горсть заговоренной соли. Щупалец тени дернулся и растаял.
Но было поздно.
Из дома донесся крик. Не испуганный, не боли. А странный… пустой. Как будто кричала не живая душа, а эхо.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась Марина. Лицо ее было мокрым от слез, но глаза… Глаза были чужими. Стеклянными.
– Варвара… Варвара Петровна… – прошептала она, и голос ее вибрировал от непонятного ужаса. – Степка… Он проснулся. Он смотрит на меня. Но его… его там нет!
Варвара, не говоря ни слова, шагнула внутрь.
Мальчик сидел на кровати, свесив ноги. Он был жив, дышал. Уставился в стену широко открытыми глазами. В них не было ни сна, ни страха, ни любопытства. Абсолютная пустота. Как два высохших колодца.
Он был тем, кого в роду Волынских называли «опустошенный». У него украли сны. Не просто ночные грезы, а саму способность хотеть, мечтать, верить в чудо. Топливо для души.
Варвара положила руку на его холодный лоб. Ничего. Ни единой вспышки. Только тихий, ровный гул раны, зияющей на теле мира. Раны, которую ее род был призван лечить.
– Ничего, детка, ничего, – глухо проговорила она, глядя в эти пустые глаза. – Бабка Варя все уладит.
Но сердце ее сжалось в ледяной ком. Она знала – это только начало. «Тенебойня» проснулась. И старых сил, сил одной «берегини», чтобы остановить их, уже не хватало.
Она посмотрела в окно, на темнеющее небо.
«Пора, – подумала Варвара, и в голове ее сложился простой и страшный план. – Пора возвращаться домой».
А в это время Степка, не моргая, смотрел в стену. И в его пустых глазах, как в испорченном зеркале, не отражалось ничего. Даже его собственное будущее.
Анна Соколова ненавидела запах Главного Архива Магического Департамента. Он представлял собой едкую смесь пыли, рассыпающейся от времени бумаги, сладковатого аромата закрепляющих чернил и острого, будто бы озонового, душка рассеивающейся магии. Этот запах въедался в одежду, в волосы, становился фоном её жизни. Жизни, которая за последние три года свелась к бесконечным стеллажам, пронумерованным папкам и тихому, монотонному скрипу её же пера.
Она сидела за своим крошечным столом, заваленным кипами бумаг, в нише, которую с насмешкой называли «кабинетом». Её пальцы, измазанные в фиолетовых чернилах, механически выводили инвентарные номера на ветхих папках. День клонился к вечеру, тусклый свет магического шара над её столом отбрасывал жёлтое пятно на разбираемые документы. Ещё одна папка, ещё один акт о незначительном нарушении магического кадастра, ещё один шаг к концу этого бесконечного дня.
