Одна моя пациентка, которая долго не хотела взрослеть и от того разучилась спокойно ходить по улицам в одиночестве, вела дневник. И когда нам пришла пора прощаться, она подарила его мне. Там было много глупостей, истерик, слезливых историй из прошлого. Но одна запись все же умудрилась пробраться в мое сознание, прижиться там и даже пустить корни. И вот теперь, когда я волнуюсь или просто ощущаю себя неуютно, в моей голове сами собой всплывают ее слова, написанные каллиграфическим, очень старательным подчерком:
«Когда нам исполняется пять лет, мир нас одаривает суперспособностью видеть чудовищ. И мы невольно засматриваемся на них, притаившихся в причудливых изгибах кряжистых, будто трижды перевязанных узлом деревьях. Угадываем в полуобсыпавшейся кирпичной кладке на боку старого нахохлившегося дома. Отыскиваем в луже, среди зыбких призраков почерневших отраженных деревьев… Да и в сотнях других мест, типа лесной опушки или детской песочницы с ржавым гулким грибом-крышей, который вот-вот скособочится окончательно и придет в негодность. Он больше не будет защитником от дождя и солнца, но переродится в прекрасный щит, за которым можно прятаться, играя в снежки.
Взрослые тянут нас за руки от чудищ, и нам кажется, что это несправедливо: не дать нам дослушать истории странствий, что те шепчут нам голосами-оборотнями. Звучать это может и как порыв ветра…, и как гудок торопящейся повернуть на перекрестке машины. Быть прикосновением холодных, плюхающихся на лицо капель дождя и дыханием спящей на наших коленях, седеющей, но все еще очень зубастой собаки.
Правда состоит в том, что взрослые чудовищ не видят. Они о них забывают. Не сразу, конечно. Но текущий сквозь них мир выгрызает из их реальности с корнем и завязанные узлами деревья, и заброшенные бомжатники крошащихся домов, и уж тем более жутковатого вида песочницы, которые все дворовые кошки считали лучшим местом для раздумий определенного характера. Вода времени проносится сквозь нас неспешным, но неизменным потоком, меняя острые яркие сверкающие грани на гладкий равнодушный покой. И со временем взгляд пытается зацепиться за пейзаж, но видит лишь пыль, что покрывает окружающие поверхности…»
– Вольф, ты в порядке?
Голос Мары звучит как теплая утренняя морская волна. Моргаю. Передо мой выдвинутая полка комода, где на бархатной, словно украденной из ювелирного салона вишневой подушечке лежит целый ряд парадных запонок.
– Да, дорогая, – улыбаюсь ей, не поворачивая головы. – Просто не могу выбрать какие надеть…
– Может, третьи слева?
– Я был в них в прошлый раз…
– Тогда… бери любые… – округло усмехается она, и по секундной паузе я понимаю, что она красит губы. – Ты ж не девушка, в конце концов, чтобы полчаса пялиться на цацки, надеясь, что сделанный выбор поможет тебе продать себя подороже….
– Я тебя обожаю… – искренне усмехаюсь и, взяв третьи слева, поворачиваюсь к жене. Мара неторопливо закручивает золотистый футляр и ставит его на подзеркальник к двум другим таким же. Ее тридцатидевятилетнее лицо уже утратило девичью дерзость подтянутых линий, налилось светлой мягкостью и неожиданно стало нежным и красивым. В безжалостном свете каких-то хитрых ламп, окружающих трюмо, ее темные гладко зачесанные в сложный, тяжелый узел волосы будто сияют изнутри. Чуть откинутая голова на длинной белой шее напоминает мне скульптуры женщин на носу корабля. Светлые глаза Мары неизменно насмешничают, разглядывая меня в отражении своего зеркала.
– Завязать тебе галстук? – она небрежно перебирает кончиками пальцев крышечки флаконов духов. В свое время я на правах психотерапевта ответственно заявил ей, что каждому создаваемому образу должен быть присущ определенный запах, иначе картина будет неполной. И с тех пор моя драгоценная, во всех смыслах, жена неустанно собирает собственную коллекцию ароматов. Мне кажется, что скоро в моем доме появится отдельная комната под эти бесконечные флакончики, пробники и крохотные бутылочки, содержимое которых я практически не могу различить. Для меня почти все ее благоухающие радости пахнут простым мылом.
