Вам кажется, что вы знаете, что такое боль?
Поговорите с моей второй женой. Она точно знает. Или думает, что знает.
Она говорит, что однажды, когда ей было девятнадцать или двадцать, она оказалась между дерущимися котами – ее собственным и соседским, – и один из них прыгнул на нее, взлетел по ней, как по дереву, располосовав ей бедра, грудь и живот, да так, что следы остались по сей день, изранив ее так серьезно, что она упала спиной на старинный сервант своей матери «Хузер», разбив ее лучшее керамическое блюдо для пирога и содрав шесть дюймов кожи со своих ребер, а кот снова бросился на нее, пуская в ход когти и клыки и шипя от ярости. Помнится, она говорила, что ей наложили тридцать шесть швов. А горячка от воспаления держалась несколько дней.
Моя вторая жена говорит, что это и есть боль.
Да ни черта она не знает, эта женщина.
* * *
Эвелин, моя первая жена, пожалуй, подошла к этому знанию ближе.
Вот картина, постоянно преследующая ее.
Она едет по скользкому от дождя шоссе жарким летним утром на арендованном «Вольво», ее любовник сидит рядом, машину она ведет медленно и осторожно, потому что знает, каким вероломным может быть только что выпавший дождь на горячем асфальте, и тут «Фольксваген» обходит ее и юзом влетает на ее полосу. Его задний бампер с номерами Live Free or Die[1] вскользь целует ее радиатор. Почти нежно. Остальное довершает дождь. «Вольво» тормозит, его заносит, он, скользя, несется на насыпь, и внезапно она вместе с любовником кувыркается в воздухе, в невесомости, и верх становится низом, а потом снова верхом. В какой-то момент рулевое колесо ломает ей плечо. И тут же зеркало заднего вида переламывает ей запястье.
Потом кувырки прекращаются, и она видит педаль газа над головой. Она пытается найти взглядом любовника, но его в машине уже нет, он исчез, испарился как по волшебству. Она нащупывает дверцу на стороне водителя, открывает ее, выползает на мокрую траву, встает на ноги и смотрит сквозь дождь. И видит картину, которая с этого момента будет преследовать ее всю жизнь – человек, похожий на кровавый мешок, освежеванный, с заживо содранной кожей, лежащий перед машиной в осколках стекла, забрызганного красным.
Этот кровавый мешок – ее любовник.
И потому она ближе к пониманию боли.
Даже изо всех сил блокируя то, что знает. Даже если ей удается спать по ночам.
Она знает, что боль – это не просто отклик на раны или жалобы ее собственного перепуганного тела на искореженную плоть.
Боль может работать внутрь – приходя извне.
Я имею в виду, что иногда то, что ты видишь, – это боль. Боль в самом жестоком, самом чистом виде. Когда ни таблетки, ни сон, ни даже шок или кома не могут эту боль притупить.
Ты видишь ее, ты вбираешь ее в себя. И тогда она – это ты.
Ты становишься носителем длинного белого червя, который грызет тебя и пожирает, заполняя твои внутренности, пока, наконец, однажды утром ты кашляешь, и тут выползает слепая белая голова этого нечто, высовываясь из твоего рта, как второй язык.
Нет, мои жены не знают этого. А если знают, то не вполне. Хотя Эвелин подошла близко.
Но я – знаю.
Для начала вам придется поверить мне.
Потому что я знаю это с давних-давних пор.
* * *
Я пытаюсь удерживать в памяти то, что все мы были детьми, когда все это случилось, просто детьми, едва вылезшими из наших енотовых шапок а-ля Дэви Крокет, толком не сформировавшиеся, бог ты мой… Трудно поверить, что то, чем я стал ныне, – это прежний я, только спрятавшийся и переодевшийся. Дети имеют право на второй шанс. Хотелось бы мне думать, что сейчас я использую свой.
