Пролог
Цветы давно распустились, но только сейчас я это воочию заметил. Их легкие шапочки сновали туда-сюда от немого дуновения ветра, раскручивая, словно веретено. Тонкие мохноногие стебельки кланяются к теплой земле и обратно, пряча свои цветущие лики за юбкой зеленых листков, шаловливо вздымающихся вверх. Это был конец жаркого лета.
Крутя педали в гору, я невозмутимо рассматриваю красоты природы – желтые поля приятно напоминают тех цыплят, что недавно видел у бабушки, а пестрые, наполненные всевозможной палитрой цветов, походили на яркие дождевые капли, окрасившие собой каждый миллиметр, казалось бы, скучной ромашки. Ноги горят, икры кажутся каменными. Вот-вот и лопнут, если поднажму сильнее, чем сейчас. Сбавляю скорость. Легкий суховей резвится с недлинными волосами, как бы брезгливо касаясь их. Хоть и снаружи, но легкие будто не дышат: прелость в ноздрях душит, не давая проникнуть аромату цветения внутрь, наполняя меня сполна. Ощущение пустого сосуда не покидало и я, чтобы слиться c мгновением, бросаю руки с руля в стороны, запрокинув голову назад. Теплая свобода взлохматила волосы, окрылила, забрав лишнюю чувствительность; ноги не хотели толкать тяжесть металла верх и сдались; тело потихоньку потеряло равновесие, завалившись в левую сторону. Последнее, что мне запомнилось от свободы – то, как она романтично коснулась щеки, скользнув мягко под одежду.
Цвета. Они вмешались друг в друга, пока я кубарем летел прямо в поле: фуксия, синева, цвет ядреной горчицы – все наслоилось друг на друга, вызывая тянущуюся нитью тошноту. Рухнул в треклятый песок, смешанный с галькой. Руки будто нырнули в кипяток, полностью сваривший их, сердце билось о ребра, смачно боля, а дышалось настолько тяжело, что приходилось глотать пыль ртом, чтобы не задохнуться. Чувство грязи осело не только на теле, но и внутри, захламив легкие, трахею, вмешав пыль в кровь. Казалось, еще чуть-чуть и буду как те паровозы: выкашливать груду сажи наружу, смолью окрашивая чистое небо. И на кротчайшие секунды прикрыл глаза, только бы присмирить кричащее сердце.
– Ты в порядке?
Голос будто бы не отсюда. Я даже не поверил, что слышу что-то еще, помимо шелестящей листвы над ухом, пока мягкая, точно ластящаяся, тень едва ли не притронулась к моему лицу, как жар полудня отступил, оставляя мягкий шлейф хлада не скуле. И, неспешно раскрыв глаза, я вижу ее: поцелованные солнцем щеки, нарумяненные от духоты улицы.
Она уверенно подала мне руку с грудой колец на ней: все вперемешку – золото на серебре и все деликатно поблескивает на свету, ослепляя и без того уставшие глаза. Я также уверенно схватил ее за руку и без доли стеснения поднялся, мягко отряхиваясь от налипшей грязи.
Точно опешив, я вспоминаю ее вопрос, заливаясь в краску, и судорожно озираюсь на озорное лицо незнакомой девочки, с прищуром дожидающаяся ответа.
– Я? – неловко протянул сквозь сухие губы я, хмурясь от сказанного. – Да, сойдет… – и тыльной стороной ладони прошелся по взмокшему лбу, еле слышно сертыхнувшись, краем глаза завидев, как по руке вниз уже струились грязевые неприглядные капли, оставившие некрасивые разводы на коже.
И она рассмеялась. Совсем не злорадно, чтобы обидеть, а слишком уж непринужденно. На это я не смог сдержать свою улыбку, неловко пригладив непослушные волосы на затылке.
– Ой, извини, – она смущенно скрыла свой белоснежный оскал за ладонью мягкой руки.
– Все в порядке.
– Пойдем к морю. До него идти, правда, минут тридцать, но ты хотя бы умоешься.
Я согласно кивнул, болезненно наклонился за лежащем в скуке велосипедом и одним рывком поднял его на колеса, попутно вытирая налипшую пыль с сиденья. Как только я поднял взгляд в сторону, где стояла она, то ее и след простыл – только макушка горящих волос резвилась вдалеке, до которой мне очень хотелось дотронуться.
