На кладбище хорошо. Мара давно не была. Её место – в самом верху погоста. Выше уже нянчат ветер рослые сосны – их Мара помнит крохами, её с одноклассниками водили ухаживать за саженцами на выжженной войной, которую они не застали, и впрямь лысой, Лысой горе.
Школа кварталом ниже кладбища. А кладбище сразу ниже этого соснового одеяла, которое время от времени поджигает какая-то шпана или просто ротозеи, не затоптавшие костра.
Ну, а дом Мары тремя кварталами ниже школы, четырьмя – ниже погоста. Вначале она пройдёт дом Идочки. Затем – Ленкин. И ниже – в самом начале улицы, кубарем катящейся с горы, – её, Мары, дом. Построенный прабабкой на месте снесённого бомбёжкой «жактовского». Здесь она родилась. Её детство такое солнечное, что слепит глаза. Как там, наверху, откуда она только что спустилась: если встать спиной к семейной оградке – глаза захлебнутся солнцем, плавящимся в перегретом небе. Увесистое, как советский «пятак», оно стекает латунью в бухту, заливает белый город на том берегу, растворяя свечи высоток в дрожащем воздухе. Корабли на рейде, танкеры, сухогрузы – всё парит над линией горизонта, подвешено в этом растаявшем от жары воздухе. Фата-моргана. Можно увидеть даже зимой. Снежных, из детства, зим совсем не стало. Можно весь январь проходить в кроссовках, вытащенных из шкафа в сыром ноябре.
Домой Мара бредёт пешком. Только наверх – на такси, сердце крутой подъём не тянет. Сейчас Мара свернёт на центральную аллею. Вот и Ленка. Смотрит воловьими глазами в густой щётке ресниц с чёрного мрамора. Полногубая, с копной кудрявых волос. Кто это придумал, что девочки, похожие на отцов, будут счастливы? Враньё.
Лучше бы и сама она, Мара, была похожа на мать. Ослепительную, как это солнце над бухтой. Женщину кинематографической красоты.
Мара проходит под купами большелистой катальпы, под соснами, отдающими сухому воздуху смоляную терпкость разогретой хвои, под лапами туи, унизанными голубоватыми перстнями молодых шишек, под обильно цветущей на кладбищенской жирной почве акацией. Но главная здесь – сирень. Она заполонила этот лоскут земли, нависла над ним огромным шатром – так, что пролетающим птицам погост, наверное, видится старым парком. В укромных куртинах сирени уютно располагаются столики для поминальных трапез, скамьи.
Сейчас Мара снова остановится. Здесь Ида. Безрадостно тянувшая своё молодое вдовство. Теперь она рядом с мужем. Два портрета на обшей плите, заготовленной «с запасом». Ида, наперсница, зачинщица детских проказ. С Идочкой они исследовали, с удивлением и испугом, свою сексуальность, пока их не спалила внезапно вернувшаяся Идкина бабушка. Да много тайн было в их жизни – недописанной Идочкиной и её, Мариной…
Вначале они потеряли Ленку, над которой вечно подтрунивали. Они с Идой стояли над гробом подруги растерянные, раздавленные скоростью печальных событий. Новость смяла их, как локомотив на не ограждённом переезде. Ленка ушла ошеломительно молодой.
К тому, что не станет Иды, Мара хотя бы была уже готова: год в больнице.
Они обе умерли от любви, заключила одноклассница Инка, вечно распоряжавшаяся на поминках.
К Маре никто не придёт. Нет уже и хлопотливой Инки. И Мара умрёт не от любви.
От гепатоза, например. Или от сердечной недостаточности. Да много от чего можно умереть сейчас. Вот пролетят опять над крышей с яростным мотоциклетным шумом безжалостные железные птицы…
Не от любви. Ей некого больше любить.
