Они не говорили об этом. Их взгляд не задерживался на разрушенных зданиях, которые остались от беды, постигшей Иерусалим и называемой «то, что случилось». Люди продолжали работать, учиться, воспитывать детей, танцевали, сходясь на вечеринках, смеялись. Но иногда, погруженный в собственные мысли или беседу с приятелем, кто-нибудь из них будто пробуждался ото сна и вдруг оглядывался в растерянности и боли.
Андрей, приехавший сюда из Питера два года назад, не сразу оценил этот стоицизм, потому что евреи нередко раздражали его какой-то вымученной спесью, гордыней своей униженности. Сенька, конечно, не в счет. Да и в Юдит он не находил этого – Юдит, чье имя на его родине вызвало бы усмешку, здесь звучало по-другому.
Она и была другой и отпечаталась в нем сразу и навсегда, подобно телам в застывшей лаве Везувия, среди которых его особенно поразили очертания женщины, словно спящей под серым одеялом магмы.
Он отправился в Италию со своими однокурсниками по настоянию профессора, считавшего, что будущим археологам необходимо увидеть это собственными глазами. Потерянно обходили они колонны, уже ничего не подпиравшие, и обожженные огнем камни, представляя гибель Помпеи по знаменитому полотну, но без брюловской помпезности, вспышку страшного гнева, уничтожившую город, два города – как некогда Содом и Гоморру. Тут угадывался единый стиль, нет, не Юпитера, снисходительного к Нерону и Калигуле, а Его, невидимого, не забывающего зла и брезгливого к разврату. «Старик не выносил этого». Так сказал их гид, свирепо покусывая бороду, высокий и худой, в длинном пальто, похожем на сутану.
Андрей вспомнил эти слова потом, в Иерусалиме, где он очищал от обломков церковь, рухнувшую, когда «это случилось». Он повторил их Юдит, и она сдержанно улыбнулась. Андрей не мог смотреть на нее, чтобы тут же физически не ощутить ее губы, грудь, бедра, сопротивлявшиеся не только его рукам, но и одному начальному взгляду. Эта постоянная борьба измучила, истощила вконец Андрея. Вот когда он наткнулся на стену трехтысячелетнего аскетизма, где не часто и не без труда открывал желанную брешь.
Глядя с Масличной горы на развалины, которые еще лежали между вновь возведенными зданиями, он сказал:
– История повторяется, правда?
Юдит, казалось, не слышала его. Она сразу уходила в себя, как каждый из ее соотечественников, если кто-нибудь вспоминал тот день.
Они не говорили об этом.
Перед уходом Георгий Аполлинарьевич не мог отказать себе в удовольствии еще раз взглянуть на «Богородицу» – четырнадцатый век, школа Феофана Грека.
– Знаете, Андрей, я не перестаю удивляться тому, что из всех вещей, обнаруженных нами между упавших балок, камней, штукатурки – только она совершенно не пострадала. Может быть, верующим дано понять это, но не мне.
Профессор задумался на мгновение.
– Какое обаяние, наверное, исходило от Марии из Назарета, если родив внебрачного сына, она не утратила целомудрия во мнении людей тогда и через много веков, когда художник писал ее в далекой отсюда России.
– Отличная мысль! – отметил Владимир тихо, но так, чтобы профессор услышал.
– Да, – подмигнув, согласился Саша.
– Нужно бы это записать, – сказал Иван Тине и слегка ущипнул ее, чтобы она не засмеялась.
Лысина Георгия Аполлинарьевича, который по-детски любил комплименты, сияла под солнечными лучами, проникавшими сверху через огромную дыру – все, что осталось от высокого, в цветных витражах купола.
– Ну, на сегодня хватит, – профессор пропустил своих коллег вперед и стал закрывать тяжелую кованую дверь.
– У нас посетители! – объявил Андрей.
Действительно, двое любопытных осматривали рухнувшую стену церкви там, где ее обломки смешались с развалинами соседнего здания.
