Просыпаюсь от горячего дыхания и прикосновения гладкого, мокрого языка, скользящего по щеке. С трудом поднимаю тяжёлые веки. Вижу зубастую пасть, два, горящих предвкушением, рыжих глаза. Нет, я, однозначно, не жаворонок, и, наверное, никогда им не стану.
– Волосатое чудовище, – обречённо вздыхаю, протягиваю руку и чешу пса за ухом.
Обрадованный Шашлык клацает зубами и семенит к выходу.
– Чудовище, – вновь произношу я, вставая с раскладушки. Та жалобно скрипит, словно это ей сейчас нужно будет выгуливать любопытного пса, затем тащиться на колодец за водой, а после этого, целый день корячиться на огороде. И лишь вечером, когда на небе от солнца останется лишь тонкая рыжая закатная полоска, а воздух станет прохладным и влажным, можно будет отправиться к реке.
Встаю босыми ногами на, нагретые солнцем половицы, потягиваюсь, с наслаждением вдыхаю пряный дух скошенной травы, намокшей от ночного дождя крапивы и, жарящихся на кухне блинов. Баба Маша уже давно проснулась, подоила корову, собрала свежей клубники и теперь готовит завтрак. Чёрт! Пора и мне вставать с первым криком петуха, а не ждать, когда Шашлык в щёку лизнёт, мол: «Просыпайся, лежебока».
– Всё, Илона, – мысленно говорю себе. – Пора вливаться в деревенскую жизнь, раз собралась стать частью этой самой жизни.
Машинально касаюсь губ, гоня прочь из души чувство какой-то неправильности. Да, Олежка меня поцеловал, с начала в клубе на дискотеке, затем, за сараями, уже на подходе к дому бабы Маши. Да, в груди ничего не ёкнуло, и бабочки в животе не затрепетали. Напротив, поцелуй парня показался каким-т маслянистым, липким. Но ведь не у всех, наверное, ёкает, и не у всех трепещут бабочки. Любовь и дружба – настоящее чудо, дарованное богом, и даётся это чудо не всем. Однако, все живут, тянут лямку постылого быта и находят в этом, пусть и мелкие, но всё же радости. Выйду замуж, рожу ребёнка, будем вести своё хозяйство. Благо, практика у бабы Маши весьма насыщенная. Ничего, проживу как-нибудь без чистой и светлой, без Молибдена, Корхебеля и магии. Всё лучше, чем оплакивать потерянное.
Натягиваю сарафан, провожу гребнем по волосам, не без удовлетворения смотрю на своё отражение в зеркале. Кожа загорела, волосы выцвели и кажутся более светлыми, стали крепче мышцы на ногах и руках, в глазах появился живой блеск. И даже не удивительно, что я приглянулась Олежке. Хотя, если честно, на кого ему ещё западать? Все местные девицы заняты. Но, зачем об этом думать. Лучше внушить себе мысль, что я парню просто понравилась. А он мне? Да плевать! Простой, немного глуповат, грызёт ногти, шутит, и сам же смеётся над своими шутками, нервно теребит бесцветную копну непослушных волос большой, шершавой ладонью. Шершавой, потому, что натруженной. Человек весь день работает, сажает, пропалывает, убирает за скотом, чтобы осенью продать свою продукцию на ярмарке в ближайшем городке. С таким не пропадёшь, ноги от голода уж точно не протянешь. Пьёт? Да кто в деревнях не пьёт, скажите мне? Главное, зацепиться в этой глуши, слиться с ней, зажить нормальной, человеческой жизнью, обрести свой дом. От инквизиции и Корхебеля далеко, и ладушки.
Шашлык нетерпеливо тявкает, и я плетусь следом за псом, на встречу новому дню.
Жизнь в деревне кипит. Стучат топоры, визжат пилы, где-то льётся вода, кричат дети и переругиваются взрослые. Солнце растекается по крышам, блестит в лужах, вплетает тонкие золотые ниточки лучей в разнотравье, гладит спину и затылок ласковой ладонью. Небо светло-голубое, лёгкое. День обещает быть знойным.
Шашлык нетерпеливо тянет вперёд, шлёпает лапами по лужам, расбрасывая светящиеся брызги, и я едва удерживаю поводок.
