…Она не могла пошевелиться. Боль, которая разрывала тело на части еще несколько секунд назад, вдруг стихла и отступила. Она больше не чувствовала ничего. Это были последние мгновения, отведенные ей. Ее будто медленно и плавно накрывало сверху мягкой пеленой боли, сквозь которую не проникали ни звуки, ни запахи, ни свет – ничего.
– Прости меня. Прости… – одними губами произнесла она.
Она знала, что ей нет прощения, но все равно шептала без остановки слова, словно это была ее предсмертная молитва:
– Прости. Прости. Прости
Она вдруг почувствовала под ладонями что-то влажное, теплое. Это была ее кровь, растекшаяся неровной, темной лужей по грязному полу.
Кто был виноват в том, что она уходила из жизни вот так – в муках, лежа на грязном полу?
Она. Только она.
***
Двенадцать лет назад
Алёна шла по весенней грязи. Ноги вязли в глине, и она с трудом передвигала ими, пытаясь пройти через грязно-рыжее месиво. Весенняя распутица каждый год накрывала деревню в конце марта – по раскисшим дорогам текли бурлящие ручьи, где-то в синей вышине неба кричали прилетевшие из южных краев грачи, а в воздухе пахло прелым навозом и тёплой сладостью.
Алёна любила весну за то приятное предвкушение, которое она рождала в душе, за то, что она прогоняла мрачную, зимнюю тишину серебристым звоном капели и кружила голову звуками и ароматами. Алена стянула с головы платок, и ветер тут же растрепал её светлые косы. Запрокинув голову, она рассмеялась синему небу и яркому солнцу. Какое счастье – молодость! Какое счастье – жизнь!
Девушка дошла до своего дома, вошла в ограду и вздрогнула от неожиданности, замерев на месте. Мать стояла на крыльце, кутаясь в фуфайку и уже поджидала ее. Женщина смотрела на Алёну таким взглядом, как будто сейчас же накинется на неё с кулаками.
Мать Алены, Фаина, жила одна и была крепка и сильна физически, всю мужскую работу по дому она выполняла сама. Она воспитывала Алену в строгости и часто била ее – и с причиной, и без нее. Но сегодня девушка, взглянув матери в лицо, сама почувствовала себя виноватой. Улыбка сошла с ее губ, но раскрасневшиеся щеки и растрепанные волосы она скрыть не могла.
– Опять с ним гуляла? – точно ядовитая змея, прошипела мать и прищурила глаза, – говорила же я тебе, не гуляй с ним, дура. Он тебя все равно замуж не возьмёт.
Алена подошла к покрасневшей от ярости женщине и боязливо положила ладони на её сгорбленные от тяжелой работы плечи.
– Мам, да пойми ты, Володя любит меня, – тихо проговорила Алена, – Он женится на мне, он пообещал. Оставь уже нас в покое, прошу тебя!
Мать размахнулась и залепила Алёне звонкую пощёчину. Девушка вскрикнула, прижала ладонь к вспыхнувшей огнем щеке.
– Оставить вас в покое? Ах ты, потаскуха! – голос Фаины сорвался на визг, – Володя твой хитер, пронырлив! Он знает, что, в случае чего, тебя защитить будет некому, вот и вольничает. Наверняка, думает, как все, что раз от меня муж ушёл, бросил одну с дитем, значит, и с тобой можно так же не церемониться! Мы для всех здесь с тобой одного поля ягоды.
Алена смотрела на мать ненавидящим взглядом. А Фаина тряслась от гнева, выдавливала сквозь зубы новые и новые оскорбления, изливая на голову дочери всю свою желчь.
–Потискает он тебя, дуру безотказную, за дровенниками, нацелуется, намилуется с тобой, а потом быстренько женится на другой.
– Хватит, мама! Всё не так будет! Не так! – закричала Алёна, не в силах больше впитывать в себя материнский яд.
Фаина, стиснув зубы, отошла от дочери, хлюпая высокими калошами по талой воде, а потом все же обернулась и сказала тихо:
– Не хочу потом слезы твои вытирать.
Отвернувшись, сгорбившись ещё сильнее, женщина скрылась в доме, хлопнув дверью.
