Первые две недели в Будапеште я не выходила из квартиры, которую сняла. Все мои занятия ограничивались сном, приëмом пищи, душем. Я ничего не читала, не смотрела, не выходила в интернет, не убиралась и даже не мыла посуду. Монотонно курсировала между комнатой, кухней и ванной. Не помню даже, чтобы смотрела в окна. Видела сообщения от Денеба и Льё, пару раз ко мне заходили Фениксы по поводу дела Сёртуна, но я не открывала им дверь.
После того, как Ден позвонил – это было как раз ровно через две недели после моего отъезда из Москвы, и сказал, что Сёртуну наконец-то выдвинули конкретные обвинения, я решила выйти на улицу.
Будапешт всегда мне казался городом-конгломератом, беспорядочной смесью: тут я находила характерные черты и европейских и постсоветских городов, странное, иногда тревожащее сочетание готических башенок и узоров с совершенно гладкими, почти округлыми стенами. А ещё он – плоский. Как будто выложен на тарелку. Такое вот городское ассорти. По детским сказкам и старым песням, которые нам часто давала слушать воспитательница в старшей группе детского сада (до сих пор не понимаю, зачем это помню), я представляла себе Дунай величественным, широким и мощным. А на деле он каждый раз, когда я бывала в Будапеште, разочаровывал. В этот же раз река показалась мне прекрасной, спокойной и мирной. Да.
Я стояла на мосту, смотрела на прогулочные катера, на жизнь, кипящую вдоль берегов, и не хотела ничего вспоминать. За эти дни мне столько всего пришло в голову, что она готова была взорваться. Одно я поняла точно: присутствовать на суде, прилюдно свидетельствовать против учителя, обвиняя его в домогательствах и насилии, – выше моих сил. Но сделать это придётся. Мне бы очень хотелось, чтобы вместе со мной в зале суда присутствовали Ден и Льё, но вряд ли их выпустят из Московского буфера.
Тем временем весна уже полностью захватила город, и моё беспокойное сознание требовало перемен. Тогда, на мосту, я и решила найти себе какую-нибудь “человеческую” работу. В Будапеште. Без знания языка. Без опыта. Амбициозно.
После недельных поисков, меня всё же взяли – скорее из жалости – в булочную. В мои обязанности входило вовремя вытаскивать выпечку из печи, относить её в торговый зал, выкладывать или упаковывать. Монотонная, скучная работа. Но если бы я не нашла себе занятие, то сошла бы с ума. Теперь мысль об отступничестве казалась совершенно абсурдной. Как я не понимала, что не смогу жить как обычный человек? Даже у Денеба и Льётольва было какое-то дело. Они в целом вели довольно неприметный образ жизни – дом, работа и экзистенциальные “хобби”. А я? Ладно, в Будапеште я временно, но куда перебираться на постоянной основе и чем заниматься дальше, – уже не понимала.
В те дни мы начали довольно активно переписываться с Деном по большей части из-за того, что я перестала отмалчиваться. Про работу в булочной ничего ему не говорила, то ли стыдилась, то ли просто не знала, как объяснить свой порыв. Ден, конечно, постоянно звал обратно в Москву, мол вместе нам будет проще, да и они со Льё не будут переживать обо мне. Но я медлила с решением.
Разговоры с Денебом приносили странное успокоение, я не чувствовала себя одинокой, как это бывало раньше, когда вынужденно уходила в отпуск. Поначалу я боялась, что из-за привычки жить свободно, встречаться с кем угодно, мне будет трудно существовать с меткой. Да, бывало такое, что я смотрела на какого-нибудь парня, проходящего мимо, и уже представляла, как мы с ним могли бы отправиться в уютное местечко, поболтать, а потом уединиться в крошечном гостиничном номере. Но все эти фантазии были совершенно одинаковыми и пресными, не вызывали даже самого крохотного отклика ни в теле, ни в душе. Кажется после Денеба все остальные мужчины потеряли для меня вкус.
