В самый разгар унылого полудня среды, в один из последних душных майских дней, горстка скорбящих собралась в церкви Святого Иуды Фаддея в Мобиле, штат Алабама. Кондиционер в небольшом святилище не всегда перекрывал шум перекрестка, и резкие автомобильные гудки вплетались в музыку органа, словно искаженные ноты. Место это было тусклым, влажно прохладным и пахло цветами из холодильника. Позади алтаря сходящимися линиями расположились две дюжины громадных дорогущих букетов. Огромное одеяло серебряных роз, ниспадая, раскинулось поперек голубого гроба, лепестки рассыпались по белой сатиновой обивке. В гробу лежало тело женщины чуть за пятьдесят. Черты ее лица были неподвижными и несколько квадратными, от уголков рта к челюсти шли глубокие борозды. Смерть настигла Мэриэн Сэвидж не в самый счастливый период жизни.
На скамье слева от гроба сидел Дофин Сэвидж, сын усопшей. На нем был темно-синий костюм, плотно облегавший его по прошлогодней мерке, на руке черная шелковая лента, похожая скорее на жгут. Справа от него в черном платье и черной вуали стояла его жена Ли. Ли приподняла подбородок, чтобы видеть профиль мертвой свекрови в голубом гробу. Дофин и Ли унаследуют почти все.
Большая Барбара МакКрэй, мать Ли и лучшая подруга усопшей, сидела на скамье прямо позади и громко плакала. Ее черное шелковое платье поскуливало вместе с хозяйкой, скрючившейся от горя на полированной дубовой скамье. Подле нее с раздражением закатывал глаза от нелепого поведения матери Люкер МакКрэй. Люкер считал, что для покойницы сложно было бы сыскать лучшее место, кроме как в этом гробу. Рядом с Люкером сидела его тринадцатилетняя дочь Индия, которая не знала Мэриэн при жизни. Девочка занимала себя разглядыванием церковных занавесок, чтобы потом воспроизвести орнаменты в вышивке.
По другую сторону центрального прохода сидела единственная дочь усопшей, монахиня. Сестра Мэри-Скот не плакала, но время от времени слышалось слабое постукивание ее четок о деревянную скамью. На несколько скамеек позади монахини сидела Одесса Ред, худая, мрачная чернокожая женщина, которая работала на умершую три десятка лет. На Одессе была крошечная синяя вельветовая шляпка с пером, выкрашенным индийскими чернилами.
Перед началом похоронной церемонии Большая Барбара МакКрэй толкнула дочь и спросила, почему не было печатного приглашения на службу. Ли пожала плечами.
– Дофин сказал, что так лучше. Меньше суеты для всех, поэтому я никому не говорила.
– И никого не пригласила! – воскликнула Большая Барбара.
– Дофин даже заставил носильщиков ждать снаружи, – добавила Ли.
– Может, ты знаешь почему? – потребовала ответа мать.
– Нет, – ответила Ли, не ведающая, но и не заинтересованная. – Почему бы тебе не спросить Дофина, мама? Он сидит рядом с тобой и слышит каждое твое слово.
– Дорогая, я думала, ты знаешь. Я не хочу беспокоить Дофина, ему и так несладко.
– Заткнись, Барбара, – сказал ее сын Люкер. – Ты прекрасно знаешь, почему это закрытые похороны.
– Почему?
– Потому что мы единственные во всем Мобиле, кто пришел бы. Нет смысла рекламировать цирк, если все ненавидят клоуна.
– Но Мэриэн Сэвидж была моей лучшей подругой, – запротестовала Большая Барбара.
Дофин Сэвидж, не слишком внимательно следивший за перебранкой, обернулся и без злости сказал:
– Тише, вы, пожалуйста, священник уже здесь.
Они встали на колени, получили краткое благословение священника, поднялись и спели гимн «Пребудь со мной».
Между второй и третьей строфами Большая Барбара МакКрэй громко вставила: «Это была ее любимая!» Она взглянула на Одессу через проход, и короткий кивок крашеного пера подтвердил ее слова.
Пока другие пели «Аминь», Большая Барбара МакКрэй сказала: «Я уже по ней скучаю!»
