Пожалуй, он был одним из немногих, повседневную жизнь которых почти не затронул карантин.
Ох уж этот карантин! Он упал на страну постепенно… Нет, это вовсе не было похоже на фильмы про апокалипсис. Не разразились видимые глазом катаклизмы, никто не падал бездыханным на улице, не было бегущих в панике толп, а в подъездах не валялись неубранные трупы. Не появились также блокпосты с озверевшими бойцами, готовыми стрелять сразу, а разбираться потом. Не наблюдалось ни очень низко летящих вертолетов, ни ударов вакуумными бомбами по очагам заражения. Но некоторые признаки надвигающихся событий были очевидны тем, кто хотел видеть. Вначале, из магазинов исчезла туалетная бумага, которая пришла на смену спичкам и керосину первых лет советской власти. К исчезновению дефицитного материала приложили руку как те, кто склонен паниковать по любому поводу, так и те, кто обладает необычайно развитым верхним чутьем. Потом исчезла Тамара.
Она тихо и незаметно ушла за день до объявления карантина. Тамара была очень удобной, приходящей женщиной, истинной мечтой холостого мужчины. Она никогда ничего от него не требовала и, как ему поначалу казалось, ничего от него не ожидала. Она безропотно и покладисто соглашалась на встречи по его графику, на изощренный секс, на длинные прогулки вдоль моря. Тамара работала делопроизводителем в каком-то государственном учреждении, он даже не знал – в каком. Не иначе, как это была канцелярия при райских вратах, потому что ее начальство, похоже, только и ждало, что она попросит пару недель отпуска. И она безропотно ехала с ним то на два дня в Париж с посещением Мулен Руж, то на недельный круиз в Антарктику, то еще куда-то, куда хотелось ему, а не ей. У нее был квартира в соседнем городе, в которую она возвращалась, когда ему хотелось побыть одному, и взрослый сын, который не обременял ни ее ни его. А вот теперь Тамара уходила…
– Ты не сердись, Вадик – сказала она своим мягким, грудным голосом – Наступают нелегкие времена и мне необходимо быть поближе к сыну. Там сейчас мое место.
Он с щемящей грустью понял, что ее место всегда, все эти годы оставалось там, в такой-же, как и у него одинокой квартирке. А еще он понял, что Тамара не вернется, даже когда болезнь уйдет и возродится прежняя жизнь. Он чувствовал, что сейчас от него отрывался пласт его жизни, пласт не самый важный и далеко не самый нужный. И все же было грустно.
– Спасибо тебе – сказала Тамара, перед тем как подняться в автобус.
Автобус запыхтел, покачнулся и увез ее, растаяв в дымке за ехидно мигающим светофором. Вадим еще постоял немного, пытаясь принять этот изменившийся мир. В нем, это новом мире больше не будет такого мягкого, податливого плеча, в которое он любил дышать во второй половине ночи, когда приходит утренний, самый спокойный сон. Но это не страшно, ведь это плечо было там не каждую ночь. Он привыкнет. Она тоже привыкнет, хоть и не сразу, ведь и у нее было такое плечо, в которое можно уткнуться носиком и тихо сопеть. И именно за это, понял он, она меня и благодарила. Наверное, догадался он, ей этого было мало. Ей нужно было каждую ночь сопеть в чье-то плечо, а он ей этого дать не мог. Ну а маячащий на горизонте карантин было всего лишь предлогом.
И все же и исчезнувшая Тамара и исчезнувшая туалетная бумага были лишь прелюдией. Даже власти поначалу высказывались весьма робко, предлагая гражданам ограничить визиты, не здороваться за руку и мыть руки не только перед едой. Было очевидно, что они в растерянности и это было хорошо. Значительно хуже стало тогда, когда кто-то наверху решил, что лучше перебдеть чем недобдеть. Немедленно начались запреты и ограничения. Нельзя было скапливаться более десяти, потом более пяти, трех, двух, потом запретили скапливаться вообще. Его все это не трогало. Он не собирался скапливаться ни в каком количестве. Он давно уже, много лет, предпочитал вообще не скапливаться. Приказ о самоизоляции он встретил в одиночестве.
