Хотел бы я сказать, что она ушла тихо. Только нет, это случилось не так. Она кричала так громко, как только может кричать молодая девушка, попавшая в западню. Этот крик уже давно отпечатался у меня в мозгу как мелодия, которую против своей воли заслушиваешь до дыр и потом напеваешь неожиданно для себя в самом неподходящем месте. К ее крику я привык, я его принял и осознал как часть себя в это нехорошее время. С тех самых пор, как мы пришли на прием к ортопеду с жалобой на непрекращающиеся боли в области поясницы, с тех самых дерьмовых пор, когда я впервые в жизни услышал слово остеосаркома. Именно в тот день впервые, уже дома, я в первый раз услышал, как она кричит, от боли и бессилия, от чего-то еще, ведомого только ей. Тот первый крик наводящейся пулей разнес мои мозги, мой такой идеальный мир вздрогнул и осыпался на пол, унося в потоке затухающих осколков мои мечты, мои надежды, которым никогда не суждено было сбыться. Я, не помня себя от ужаса, бежал в комнату, где на ламинате корчилась от боли она, обнимал ее прямо там, лежа на полу. Ее тело вдруг стало необъяснимо сильным, я чувствовал, что не могу выпрямить ее, поэтому просто соскоблил ее с пола и накрыл своими руками, будто это могло ее защитить от этого дня и всего того, что готовил нам день грядущий. Она всегда была бойцом, она всегда умела и где-то даже любила терпеть боль. Она никогда не показывала мне, как ей больно на самом деле, что в итоге и завело нас в терминальную стадию, и этот крик на полу в комнате, он, конечно, был и про это тоже: про то, что все можно было изменить в свое время. Я держал ее, сведенную судорогой и отчаянием, ее волосы пахли прежней Кирой – но чертов крик уносил Киру от меня. Да, ее звали Кира, и мы поженились два года назад.
Я слышал этот крик много раз, я отчетливо научился ощущать в нем нотки ужаса, борьбы, отчаяния, злобы, а иногда – волю к жизни и какой-то внутренний свет. Но в этот раз крик был совсем другой, я долго не мог понять, что это за звук, пока не осознал, что это был вовсе не крик. Это был выдох. Громкий, протяжный выдох, после которого наступила тишина. Санитары и врачи продолжали забегать и выбегать из процедурной, но кто-то невидимый сверху нажал кнопку «mute» – и вдруг мир перестал издавать звуки. Дверь открывалась бесшумно, туфли санитаров беззвучно скользили по безучастному кафельному полу, крики застывали на губах людей и более не покидали их суетящихся тел. Потом, через какую-то сотню лет, когда я успел уже столько раз состариться, умереть, родиться и снова состариться, проживая каждую новую жизнь с моей женой, ко мне вышел молодой врач и начал говорить про мою Киру, которой больше нет. А я удивленно смотрел на его руки, на удивительной красоты пальцы, которые должны были бы нажимать на клавиши лучших роялей мира, ласкать лоно самых дорогих актрис, но почему-то выбрали копаться в чреве человеческих тел. Я смотрел на них завороженно и даже с некоторым благоговением, потому что никогда в жизни я не видел настолько красивых пальцев.
А потом пальцы исчезли, запустился калейдоскоп картинок, на которых я находил себя, родственников, близких и знакомых и обычных людей, которые просто должны были делать свою работу. Священник крестил, мужики копали. Звук так и не включили, я не слышал их слов, если кто-то из них плакал – этого я не слышал тоже.
А потом за неуплату отключили цвет. Я попал в черно-белую квартиру, где на электрическом камине стояла наша фотография, где терся о ногу кот, который не всегда был черно-белым, и где все пахло Кирой, других запахов здесь не существовало.
Я, конечно, напился. Напился ровно так, как любила и всегда учила меня Кира. Пей чаще, пей меньше. Чем чаще ты пьешь – тем ты счастливее, Лёшик.
