Рождение героя повествования
Конец прошлого столетия.
Позабудем шум, замедлим мелькание транспорта, вспомним, как выглядят лошади, когда их много.
Если вечер, то затемним окна: пусть они светятся или нижним углом, или слабой полосой между портьерами.
Небо не имеет красноватого оттенка, звезды всегда есть.
Газовые фонари свет дают – сиреневый.
На центральных улицах жужжат сквозь зубы сближающиеся угли дуговых фонарей; свет вокруг них синевато-желтый.
Керосиновые фонари на недалеких окраинах бодро доживают свой век – похожие на очень редкие бусы.
Настанет утро, к утру свет керосиновых фонарей похож на расплывчатые пятна конской мочи среди снега.
Из труб домов идет поспешный дым.
Чаплину нет еще одиннадцати лет. Эдисон уже взял патент на кинетоскоп. Слово еще не созрело.
Жизнь медленна: паноптикум на Невском проспекте показывает одну и ту же фигуру предсмертно дышащей Клеопатры уже три года.
Такую медленность засвидетельствовал Блок даже в начале нашего – теперешнего века.
Количество вещей и событий тогда было иное, чем сейчас. В школах показывают туманные картины; они отбрасываются на экран в Петербурге, Москве, Риге желтыми, нарядно блестящими медью винтов и лаком дерева фонарями.
Помню раскрашенные от руки картинки к «Вию» Гоголя: горит свеча, чтец-мальчик то выкрикивает, то бормочет отрывки из повести; на белом экране группами сменяются туманные цветные пятна с размытым контуром.
Уже, по слухам, существовало кино, и оно не могло оторваться от рисунка. Еще подходила эпоха Мельеса.
Эпохи стали коротковаты. На бульваре Капуцинов в подвале Люмьер дал вечером 28 декабря 1895 года платный вечер кино.
Показывалось, как из ворот фабрики Люмьера выходят рабочие.
Можно было бы сострить, что кино начинало свою платную эру, втягивая в свои аппараты, как пыль, людей, создавая новые конусы жизни, разрезанные ножом экрана.
Жизнь получила новое отражение и новый разрез.
Кино заставило двигаться фотографию; та существовала давно; изображения, созданные Дагерром, похожи на маленькие позолоченные клише нашего времени, только мы клише те не рассматриваем – мы рассматриваем оттиск.
Но существовали пока всюду толстые альбомы с фотографиями, а в квартирах – на стенах в деревянных, в багетных, плюшевых, шелковых рамках и в паспарту жили дагерротипы и фотографии. В рамках существовали предки хозяев квартир, соседи, дети. Они держали друг друга за руки, или стояли за столом, или опирались на спинки кресел, стараясь выглядеть свободными. Но специальные железные скобки крепко держали их за шиворот.
Движение кино и бег автомобилей были близки.
Время было еще безмолвно. Покойников везли на кладбище под балдахином или по крайней мере в украшенной багетом повозке.
Перед траурной колесницей шел человек в длинном сюртуке и цилиндре – шел, разбрасывая зеленые лапки елей.
Этот покойник мог быть тем больным, перед домом которого по мостовой разбрасывали солому, чтобы колеса не так стучали.
Была тишина. Было совсем другое время.
Забегу на два года вперед: мальчиком я узнал из иллюстрированного журнала, что в Париже на Всемирной выставке (в 1900 году) показывали живую фотографию: пленка загорелась, был большой пожар. Позднее из «Приключения Арсена Люпена – вора-джентльмена» я узнал подробности.
Легенда говорила, что Арсен Люпен спасал людей из огня, спас почти всех и всех обокрал. Кража действительно произошла.
Книги о сыщиках продавались на углах; они висели за газетчиком на стене, рядом с газетчиком стоял человек в красной шапке, звали его посыльный.
Было совсем тихо; телефоны еще не звонили.
Темно и тихо происхождение того искусства, которое прославлено было героем нашего времени Сергеем Михайловичем Эйзенштейном.
