– Ну, что, скакун ретивый? Добегался? – сержант сдвинул ПНВ на лоб, включил фонарь. Яркий круг света уперся в бледную попачканную землей физиономию. Кепи задралась на затылок, из-под нее выглядывал треугольник коротко стриженных волос. Кадык ходил вверх-вниз, натягивая тонкую кожу, словно тупой нож полиэтиленовую пленку. Парень ежесекундно вздрагивал и гримасничал. Испуганные глаза навыкате, косили на звеньевого, как лошадь на волка.
Ядовитый «карачун» одним отростком оплел ноги поверх брюк тренировочной формы, другим забрался на плечо и теперь полз под воротник куртки. Его корявый стебель с тонкими, как пика листьями, с крючковатыми отростками на фоне бледной шеи выглядел замысловатой готической наколкой, если бы оставался не подвижным.
Сержант оторвался от созерцания полупокойника, выключил фонарь, опустил на глаза прибор ночного видения, осмотрелся. Справа, слева на удалении двухсот метров неторопливо, осторожно двигались фигурки с оружием.
Грозный перестук крупнокалиберов с кордона раскалывал ночь, предупреждал всех – заслон стоит, и Зона пока еще не сдвинулась. Время от времени темнота рождала жуткие завывания, хрюканье, предсмертные писки, скрежет, шипение… Беспокоили взрыкивания со стороны свалки и ответные из развалин коровника.
Все, как всегда. Зона не тратит время на сон, неустанно кромсает, ломает, потрошит и калечит. Никогда бы налегке, как этот придурок, по доброй воле сержант не вышел бы за ворота лагеря после захода солнца. Он небезосновательно беспокоился за себя и своих «фазерботов». Но как бы ни спешил вернуться под защиту заборов и пулеметных вышек, отказать себе в удовольствие провести воспитательную работу по «горяченькому», не мог.
Убедившись, что никого поблизости нет, сержант снова поднял «ночник», перевесил автомат за спину, опустился на корточки, взял с земли фонарь беглеца. Быстро взглянул на тусклый луч, который собственно, и помог обнаружить владельца. «Лошара, даже подготовиться, как следует не смог», поднял светило.
– Чего молчишь, Пижон? Слов не находишь в оправданье? Эко тебя колбасит, копать – хоронить. Продрог, что ли, дружище? Не слышу. Ах да, «карачун», – сержант печально покачал головой, протянул руку и с усилием, словно леску, оторвал крючковатый стебель, подбирающийся к губам парня.
Цветок хищника распускается в полуметре над землей и вытягивает длинный иглоподобный пестик. Он жалит жертву, обездвиживает ядом, пока та умирает, стебли колонизируют тело для новой «грядки». Хотя «карачун» редкая травка, его трудно не заметить. Белые с ярко-оранжевыми пятнами, словно проступивший яд, лепестки бросаются в глаза. Ночью, конечно, этого не видно, тем боле с говенным фонариком. «Куда он собрался? На кордон? Придурок».
Сержант оторвал еще один стебель, который заполз-таки под воротник. Шипастые отростки в его пальцах блестели мокрым, на шее парня застыл красный мазок. «Прорастает». Пижон страдальчески кривился и стонал. Звеньевой усмехнулся, отбросил стебель: «Надо бы присовокупить к допросу с пристрастием». В голове возник цветочный горшок с распустившимся «правдоделом».
– Если слышишь, кивни, – сказал он, склоняясь ниже к Пижону.
Тот лишь моргнул.
– Ладно, сойдет и так. Слушай сюда, скотинка не благодарная, и не перебивай. Здесь бежать некуда. Тем более, таким, как ты. Это Зона, салажий ты зелепан. Думаешь, на кордоне пропустят? Хрена с два. Тебя искромсают в кашу, как любого другого мутанта. Мы тут на птичьих правах. Никто о нас знать не знает, тем более вэвэшники. Им по фиг кого свинцом шпиговать. Я бы тебя, придурка, бросил, но есть обстоятельства… И главное – ты мне должен. Много должен. Пока не расплатишься, я тебя – дербма кусок, никуда не отпущу, – сержант протянул руку, оборвал росток, навострившийся Пижону в нос. Парень продолжал часто сглатывать и трястись. Звеньевой догадывался, хищные стебли нашли дорожку к телу и уже делают свое дело. Он даже был рад этому, рад той боли, которую испытывал беглец. Огорчало, что слушает его не в полной мере. Тем не менее продолжал говорить в надежде, что хоть немногое задержится в бритой голове.
