Зона – она не меняется. Все такая же унылая, опасная, жестокая и непонятная. Что в ней может нравиться, что притягивать, что за магнит здесь скрыт? Большинство сталкеров стремится урвать себе, выбраться из ее цепких объятий и больше не возвращаться. Забыть, как страшный сон, выкинуть из головы, если, конечно, получится, и не вспоминать. «Что со мной не так? Может, это вирус, болезнь, психическое расстройство, зависимость», – думал Алексей, шагая по зараженной земле.
Он водил взглядом перед собой подобно миноискателю, рассматривая сухую траву, плешины, кочки, палый лист, порой ржавые гильзы и кости. Время от времени запускал взгляд ищейкой далеко вперед по изломам гнилого леса, по буграм и рытвинам, по моткам ржавой проволоки, по рухнувшим опорам ЛЭП, по дымящимся ядовитым гатям. Тралил замшелые развалины мехбазы, скрученные в узел мачты освещения, растрескавшийся, затянутый мхом асфальт, лужи и канавы на подъездной поросшей дороге, высматривал аномалии, и все ему здесь не сказать чтобы нравилось, но притягивало какой-то особой силой. Словно заложенный в нем код саморазрушения совпадал с кодом той заброшенной, зараженной, убивающей территории, по которой он шел.
Между ним и зоной существовала связь, не объяснимая обычным пониманием, инфернальная, мрачная. Алексей ее чувствовал, и связь эта была, как между… как между палачом и приговоренным.
«Это судьба, – подводил Алексей черту, не в силах разъяснить себе этой самоуничижительной тяги. – Такая моя судьба, – и уже не искал никаких вариантов и возможностей изменить положение вещей, попытаться вывести нить из-под лезвий Айсы. – Там, за кордоном у меня ничего и никого нет. Я не знаю, как там жить. Не научили меня. Даже одним глазком не дали посмотреть, как надо, а здесь Гриф».
При упоминании Грифа терзания и поиск своего места в жизни прекращаются. Все становится предельно ясным и однозначным. Размытый горизонтом взгляд возвращается под ноги, и нечеткие очертания облаков, полей, городов, людей сменяются сухой никлой травой, черной землей, рытвинами, мхом…
Алексей еще не привык к мерцаниям, от которых мороз по коже идет. В такие моменты, которые, надо признать, случались редко, всего раза два, от силы три, Гриф словно развоплощался, из человека перетекал в нечто аномальное, неживое.
Гриф объяснял, что его мерцания совсем не то, что у Федорыча. И по тому, как он заглядывал Алексею в глаза, было видно, хочет, чтобы парень ему поверил.
– Пойми, Ява, я в полном поряде. Старик побывал в самой… эпицентре, поэтому стал таким. Меня же он притащил на краешек и всего на минуту, при этом нашпиговал «нужными» артами, как печеную утку яблоками. Они снизили вредные воздействия. И только. От боли меня корежило все равно что фантик над пламенем. Я отключился, а потом еще два дня колотился в лихорадке. Федорыч, он дедан что надо, лечил меня. Отпаивал какой-то горькой хренью. Помню, подходил, поднимал своим трясущимся пальцем мне веко. Заглядывал, что-то хотел там увидеть. Наверное, – ухмылялся сталкер, – убеждался, не полопались ли зенки мои.
Тогда Грифу было не до шуточек. Ему казалось, что лежит в темной палатке, а время от времени кто-то заглядывает и задирает полог. Яркий свет врывался в покойный мрак и причинял невыносимую боль. Казалось, раскаленная игла через глазницу пронзала мозг до затылка.
Гриф выжил и теперь мог кое-что такое, что не могут другие. Он определял аномалии еще до того, как просыпался «виллис». Слепых псов, зомбяков, кровососов и прочую мутатень чувствовал задолго перед тем, как их замечали другие или не замечали.
Более того, ему не надо подзаряжаться, хватало маленького кусочка «обелиска», который он постоянно носит с собой, вшитый в нарукавный карман. Он ни в коем случае не считал себя черным сталкером или сыном зоны. Относил себя к обычным смертным и, как прочие представители своего вида, мог надираться, быть не в духе, мог умереть от болезни или ран.
