Фиктивно. Обмену и возврату не подлежу

— Да, он прибыл и направляется к дочери. Нет, ничего не подозревает. Понял. Продолжаю наблюдение, босс.

Не сахарная.

Малой уже пятнадцать. Своего родного отца она никогда не видела и не знала. Я не считаю, что ей в этом повезло. Но…

— Ну привет, доча! — с натянутой улыбкой говорит какой-то смутно знакомый мужик.

В подъезде напротив дверей моей квартиры.

От вызова ментов его спасает плешь, хитрые глазки да всё тот же необъятный жи… шарм. О да, без ошибок — этого артиста именно я когда-то величала “папочкой”.

Хотела бы не знать его, как малая? Не знать предательства? До сих пор не найду ответ.

И сейчас этот мой типа родной нонсенс выставляет свою нижнюю короткую конечность в дверной проход, не давая мне спрятаться и закрыться.

А хочется. Серьёзно, хочется. Хотя я не из робких.

— Па-па? — Также натянуто фальшивлю я. — А какими судьбами?

Говорю так, словно он просто мимо проходил, а не ушёл “за хлебом” вместе с моей младшей сестрой-близняшкой сразу после маминой смерти много лет назад. Отец столетия, блин.

— Ну может, пустишь уже, до-о-оча? — Всё тем же пришибленным тоном говорит, звякнув чем-то в пакетах.

— Я? Тебя? Сюда?

Звук повторился, словно мы оба попали в какой-то идиотский ситком по ящику, который любила смотреть бабуля.

— Ну а кто ж еще? Ты. Меня. На родину мою. Я скучал!

“Скучал”? Зря он не закончил театральный. Такая карьера была бы… ну точно! Он вылитый Фоменко. Даже зовут также. Коля. Папа Коля.

— А бабка твоя…

— Баб Клава. — Помогаю ему вспомнить имя.

А у самой в голове крутится, вспомнит ли он… вспоминал ли… про маленький свёрток, от которого сам отказался. Себя не считаю, взрослая уже стала.

— Ну она-она, бабка-бабка. — Торопится, заглядывая за меня. — Дома?

Я пытаюсь не подавиться иронией.

— Так нет её, — дёргаю на себя дверь, но вновь не справляюсь с его лапищей.

Вру. Могла бы справиться, но разбираться с его открытым переломом мне точно не хочется.

— А... а будет когда?

Словно и не было этих лет, какая прелесть.

— Так не знаю. С того света вроде не возвращаются.

И тут он вдруг бледнеет, бросает на пол кулек, из которого тут же выкатывается портвейн. Для бабули.

Но хмыкнуть не успеваю, отец уже откатывается своей тушей к стене, хватается за лысину и начинает даже усиленно моргать, прогоняя скупые мужские слезы. Ну или их подобие.

Ибо того, кто бросил младенца и одну восьмилетнюю дочь здесь, умотав со второй восьмилеткой-близняшкой заграницу, мужчиной назвать достаточно трудно.

— А я не знал, — шмыгнув произносит он, следом взглянув в мою сторону с явным укором, — почему я-то не знал?! Как ты могла? Ты даже не сообщила! Мы же не чужие люди друг другу!

Реально?

— Так ты ж её ненавидел. Говорил, что она алкашка и тунеядка.

В чем-то, кстати, был прав, но…

Но отец отыгрывает на пять эту драму, даже совестно как-то. Было бы. И не знай я, какой он, точно бы разревелась вместе с ним.

— Ну ты хоть помянуть-то пустишь? — Произносит горестно батя, вспоминая про портвешок. — Давно она, кстати… преставилась?

— Да года три уже.

И вновь причитания и упреки. Но на этот раз он хотя бы от стены отлипает, поднимая свою котомку.

— Чо ты хочешь, бать? — Осекаю его, устав уже слушать эту прелюдию.

Понимает верно. И тут же расплывается в улыбке.

— Какая ты красивая стала! А с Викторией всё также не отличить…. ну почти… только железки твои всё портят, — ластится он, заглядывая вглубь квартиры, пока я пытаюсь не прятать интуитивно пирсинг, — уж поди замуж вышла, а, Анют?

— Да нет вроде, — очевидно теряюсь, не понимая, чего он хочет, — а давай сразу к делу, ладно? Если ты за бабкиной квартирой, пап, то на ней долги в два ляма.

— Во сколько?! — Пугается он. — Это в евро?

О Божечки, какие евро? Понимает по взгляду.