Этот стол Мокрякову привезли давным-давно из Тарту, который вообще-то Юрьев, но многое в мире называется не своими именами и несет в себе иное, зачастую противоположное предназначение. Например, тот же Таллин пишется с одной «н» и вообще-то, называться должен Колыванью. На закате коммунизма в Колыванской волости делали неплохую мебель. Только и всего.
…Тогда, еще при большевиках, на заре всего того, что так много и радостно обещало, даже уже обозначало, но обернулось огоньками гнилушек на болоте возле кладбища, c которого хорошо виден башенный кран над ближайшей новостройкой, они снимали своим кооперативом квартиру-трешку на проспекте Ветеранов, сидели на табуретках и макетировали то самое будущее, в котором эти самые краны, подобно лестницам в небо, звали вперед, и вверх, и даже, может быть, к звездам. Как теперь принято говорить, создавали виртуальную матрицу. И вот потом, когда «упали» первые деньги, настоящие и легкие, затеялся переезд в тот первый настоящий офис, и специально был послан толкачок в Тарту. Прежде он в Ригу заехал, но с «красными стрелками» как-то не сложилось. Теперь и слово такое – «толкачок» – можно найти только где-нибудь в орфографическом словаре, производственном советском романе, а то еще краше – на «Википедии». Тем не менее, мебель эстонская была тогда не на слуху, но вместе с тем по разовым заказам делали ее и для большой Москвы. То есть ручная почти была работа, штучные партии – витрина штучного социализма.
Тарту тогда был для граждан понятней и ближе, чем Румыния, но такого стола, какого хотелось Мокрякову, и там не было. Может быть, в самой Румынии было, а у нас – разве только у вождей. Тарту непонятней, чем Таллин и даже Пярну, и оттого таинственней. Один Университет чего стоит. А остальным, кроме Мокрякова, в конторе было, в общем-то, наплевать, на чем сидеть и как.
Эскиз желанного реквизита он аккуратно вычертил настоящим паркером на хорошей немецкой бумаге. Бумаги такой была тогда всего одна пачка, и он аккуратно брал по листочку. А паркер…. Он любил все, что было удобно и отличного качества. Как вот и этот стол. Какую угодно мебель можно было теперь в течение дня задумать и получить вскоре, но стола этого, первого и любимого, он не бросил. Кресел переменил несколько и продолжал поиск, выстраивая пространство кабинета, но все эти структурные проекты стояли и лежали на том самом ките, которым был желанный стол. Делали его долго, потом собирали прямо на месте, с эстонской дотошностью, хотя руками русских мастеров. Эстонцы не очень-то любили посещать город Ленинград в те непрочные времена, да и в другие города, в общем-то, тоже. Им здесь всегда было страшновато. Один район города, как вся их непорочная республика. А Москва трепет вызывала мистический, а вовсе не местечковый, такой, какого следовало ждать. К таким выводам пришел Мокряков после общения со сборщиками мебели.
Внутри стола плавали ящички, удобные, памятливые, вместительные. Этими ящичками можно было управлять, как будто вращать барабан в револьвере. Это в правой части. А в левой – обычные, выдвижные. Мастеров отблагодарил по-царски, конвертами и бутылкой кубанского коньяка. В боксике, куда можно было попасть из кабинета и где он отдыхал, такого коньяка стояла дюжина. Такой же в точности пили вожди. Насчет британской королевы не очень достоверно, но вожди пили. За этим самым коньяком летал другой толкачишка. Тогда дорога не стоила ничего, а всякого сброда снабженческого имелось в избытке. Потом штат подсушится, помолодеет, отвердеет, оскотинится. С молодым скотом спокойней, чем с немолодым человеком.
