Питер, девяностые, осень
С оглушительным плеском шел под воду грузовичок. Промозглой ночью, при свете фар, под нежную музыку группы АББА.
В кузове, рыбам на радость, лежал первый груз. А в кабине – несчастный водила.
Жизнь, никчемная, как рухлядь в багажнике, необъезженная, как верный рафик, уходила на дно.
Ледяная муть хлынула в окна. Связанный замычал, извиваясь на водительском кресле.
Ручка двери…
Двое с причала наблюдали, как вода сомкнулась над крышей кабины. Рядом стоял бульдозер – удобная штука, если нужно что-то куда-то столкнуть.
Между тополей призывно светился фарами джип.
– Тачку жалко, – заметил лобастый, с кроличьей верхней губой, крепыш. – Слышь, Ярый. А неглубоко тут. Не выплывет?
– А это, Миха, – собеседник наставительно поднял указательный палец, – не так уж и важно. Это пе-да-го-ги-ка! Я еще экскурсии сюда водить буду…
Они зашагали с причала прочь.
– The winner takes it all, – летел из темноты сладкий голос.
Если бы они знали, цепочку каких событий запускают, то конечно, никуда бы не ушли.
А немедленно ринулись в воду, чтобы собрать всплывший из кузова хлам: кастрюли, стулья, коробки, мощной лебедкой поднять на поверхность машину, поцеловать водителя в лоб на прощанье и отпустить.
Но они не знали.
Ринат тоже не знал. Он привалился спиной к дверце и скреб ручку.
Еще немного… но воздуха уже не хватило.
Он вдруг почуял леденеющим телом дрожание вод и тихий, согревающий свет. Ясно увидел приборную доску и четки из янтаря на стекле.
Услышал пение – на странном, незнакомом языке.
Если бы двое в машине прислушались, тоже услышали бы. Но АББА пела о победителе, который получит все…
Водитель еще успел потянуться к свету, к голосу, но была ли то явь или прощальный привет погибающего тела, понять не смог.
Его глаза смотрели в мутную глубину.
Они не видели, как кто-то, пробудившись от почти векового сна, слепо шарит перед собой и прислушивается.
Как медленно, томно, спросонья, открывая забытые органы чувств – слух и зрение, и тихие незнакомые мысли, приближается, смотрит в кабину…
То, что проснулось, ведет с собой разговор, прислушиваясь, вспоминая, как это – слышать и вспоминать.
Ринат обмяк на сиденье и уже не почуял, как разбилось стекло, открылась дверца машины, опали веревки, и тело его устремилось вверх.
Джип, развернувшись, чиркнул светом причал.
Пассажиры не заметили кругов на воде.
Автомобиль заголосил на прощанье и умчался в город.
Молчала ночь.
Человек лежал на песке.
Молчала Пьяная гавань.
***
В полдень стороны света исчезают.
Исчезает и время: медленно текущее меж барханов, в полдень останавливается совсем. Остается маленькое злое солнце. И песок, вокруг и внутри: в выжженных зноем глазах, под бурнусом, во рту.
Верблюду плевать на стороны света. Он знает, куда идти – по невидимой тропе, что тянется меж барханами, изо дня в день, из ночи в ночь.
Полдень длится. Направления нет. Кажется, они сбились с пути. Но верблюду виднее – плывет через полдень. Сохнут губы. Иншаллах, доберутся до места.
За барханом поднимается пыль. Из нее вырастают стены синего камня, тонкие башни и острые крыши; выгибают спины мосты. Ноздри щекочет запах – пряный дух незнакомой влажной земли. Клубится туман, сползая со стен, скручивает в труху остатки ила.
Мираж. Иншаллах.
Верблюд упрямо бредет. Город манит и отходит. Теперь он за новым барханом. Но струйка прохлады льется сквозь марево. Верблюд чует ветер и двигается туда.
Нельзя гнаться за миражом. Но они переваливают через бархан.
Город исчез. Но кое-что осталось: чахлый куст, три зеленых листа, машаллах! Под ними сверкает алмаз. Вода! Хриплый крик из засохшей глотки.
