Доктор заглянул в переноску – и не поверил своим глазам. Снял очки, чтобы между ним и увиденным не было преграды. Попытался найти увиденному простое объяснение. Но прошло минуты две, а доктор все еще не верил: ни собственному взгляду, устремленному в темный угол переноски, ни слуху, уловившему тихое бормотание того, кто в ней сидел, ни обонянию – а оно пахло, это создание. Летней степью – такой, где растет и розовый клевер, и голубой иван-чай; карамельным попкорном и кинотеатром, который не ремонтировали лет сорок. И совсем чуть-чуть – конюшней, непременно такой, куда каждый день приходят дети, чтобы посмотреть на пони.
Кабинет больше не казался ему серым. День – тоже. Собственные глаза, взгляни он сейчас в зеркало, не показались бы ему серыми – хотя были такими уже тридцать три года. Доктор заглядывал в переноску, и ему казалось, что свет, заполняющий кабинет, исходит не от светодиодной трубки под потолком, а сквозь витражное окно. Само собой, ни витража, ни даже самого окна в кабинете не было.
Казалось, все, происходившее до этого, не имело значения.
Но так казалось только доктору. Это простительно: он видел создание в переноске впервые. Зато для особы, которая принесла это создание в ветеринарную клинику, – путь сюда имел некоторое значение. Что же было до?
Особа вошла в клинику и оглядела пациентов. Никто не залаял и не зашипел, потому что с собой она принесла только обычную человеческую тревогу, что-то притихшее в переноске – и звуки летнего города, которые исчезли, как только за ней закрылась дверь.
Кошки, спрятанные в переносках, оставались обидной загадкой для собак. Собаки, как всегда, отличались портретным сходством с хозяевами. Каждый из присутствующих был отражением своего спутника – или, по крайней мере, однозначной ассоциацией: береза – подберезовик; осина – подосиновик; пенек – опенок; бухгалтер Регина Ивановна – бульдог Ярик; седой географ Евгений – хаски Алтай; большеглазая Лидочка – чихуа-хуа Долли.
Ната сказала всем: «Привет».
Она всем сердцем любила это место за то, что их здесь спасали. И всей душой боялась этого места – потому что на заднем дворе клиники кремировали тех, кого не удалось спасти.
Ната спросила, кто последний в шестой кабинет. Оказалось – никого. В шестом кабинете принимали экзотических животных, а самым экзотическим созданием среди зримых присутствующих была, похоже, Лидочка. Ната прошла в шестой кабинет.
Ее волосы были выкрашены в такой плоский синий цвет, а челка выстрижена так квадратно, что доктору особа напомнила автобус, въезжающий в депо. Круглые, испуганные глаза подчеркивали это сходство.
Доктора звали Сашей, но чаще – просто «доктором». Вместо того чтобы представиться, он сказал:
– У нас стучаться принято.
Возможно, потому его и звали «доктор», что вот так он и здоровался.
Ната подошла к столу, за которым сидел доктор, и постучала по столешнице три раза. Сказала:
– Здравствуйте.
Особа больше не напоминала автобус. Теперь она, по мнению доктора, походила на синеволосую дуру. Для подростка у нее был слишком самоуверенный рот и слишком много взрослых линий на лице. Для взрослой – очевидно, не хватало ума. Кто в тридцать лет красится в синий? Кто носит челку вместе с первыми морщинами?
Дура.
Доктор указал на переноску, затем – на шейное украшение Наты, похожее на ошейник.
– Кто кого привел? Кого лечим?
Придумывая новые колкости, доктор крутил в пальцах ручку. Ната подумала, что на руках его – не волосы, а шерсть, и руки эти совсем не сочетаются с тонким, нежным, гладко выбритым лицом.
– Я ветеринар, не психиатр. Если, по-вашему, вы чей-то питомец, это, знаете, не ко мне.
Еще, думала Ната, он наверняка считает свои глаза серыми, а ведь они зеленые.
